Снохождение (СИ)

Он закрывал глаза при поцелуе; то же делала и Сари. Так лучше. Так чувствуешь больше. Иногда украдкой он чуть подглядывал, наблюдая за нею, и это было незабываемое зрелище. Её уши прижимались, глаза закрыты в великой, смиренной безмятежности вечного начала самки, она восхитительно серьёзна — природа не знает шутки, хотя они условились на жалких словах, что между ними — только игра; Амон в такие моменты начинал что-то понимать, нечто совершенно необлачимое в слова, но нечто великое, абсолютное; ему словно бы приоткрывалась ткань мира; мутные воды Тиамата становились на кратчайший миг кристально чисты.

Так он наблюдал за нею и сейчас. В один момент, когда они взаимно повернули головы — делали они это совершенно и быстро, не сговорясь, ибо чувствовали друг друга с полдыхания — Амон заметил, что ухо Сари насторожилось, а потом она открыла левый глаз. Никогда, ни до, ни после, он не видел — а Амон успел кое-что страшного повидать в жизни — чтобы взгляд так быстро и так безбрежно наполнялся ужасом и безысходностью. Он обратил взгляд влево и увидел такое: служанка, держа в руках огромный кувшин для зерна, эта львица лет тридцати, Сунга, андарианка, троедетная, пьющий супруг, бедная родня — буквально наблюдала за ними. Некоторые мгновения Амон умом льва не мог понять её намерений и отношения к тому, что увидела; но Сарамба — она очень хорошо поняла верным чувством львицы — вся обмякла в объятиях, только не томно, а как-то мертвенно, безжизненно. Тем временем служанка — её звали Ифана — картинно, всепобеждающе, даже как-то триумфально разжала руки, и в её огромных глазах и полуулыбке-полугримасе изображалось беспощадное ликование, плохо прикрытое возмущенно-оскорблённой гримаской. Огромный кувшин, старый, который достался матери Сарамбы и мачехе Амона ещё от нишани-праматери, громко разбился вдребезги; вместе с тем Ифана начала истошно вопить, прижав обе ладони к щекам, а потом сбежала к выходу с этими хриплыми воплями, будто случился пожар:

— Помогите! На помощь! Страшное творится!..

Амон посмотрел на Сари; та невидяще и немигающе глядела на место, откуда исчезла Ифана. Потом очень медленно повернула к нему голову, разжав губы, что вмиг стали сухими:

— Амон. Это конец.

— Да ладно. Всё уладим, — постарался сказать он как можно спокойнее. — Ифана-дура, я её сейчас…

— Это конец. Амон, убегай. Убегай сейчас.

Но он не спешил, хотя это, в какой-то мере, казалось разумным: сможешь скрыться — и служанка, может быть, останется в дурах. Не успев всего осознать, он знал твёрдо, что не оставит Сари в столь трудное мгновение.

А события развивались стремительно, как молния.

Тяжёлые, характерные шаги матери уже вовсю гремели по лестнице, прямо над ними.

— Что случилось? — глухо слышали они вдвоём.

— Там! Там внизу! Он её!.. Он! Она!..

— Сарамба? Амон?! — мгновенно, с полуслова поняла мать.

Внезапно Сарамба быстро сорвалась вперёд, прошептав отчаянное:

— Беги!

Но, по сути, Амону убегать было некуда, разве что через узкое окошко вверху, что столько раз давало им луч света. Теперь он понял, что случилось нечто действительно непоправимое, поэтому бегство казалось естественным выходом, ибо прятаться нет смысла — мать найдёт. Да и прятаться как-то не того… не по-самцовому. Значит, убегать.

Но как же Сари?

Амон не двинулся с места и продолжал стоять, как древний истукан Тёмных Времён. Потом чинно направился к дверям подвала, будто ничего не случилось. Положение оказалось тяжёлым, но возможность существовала. Они с Сари должны всё отрицать. Врать, отрицать, врать. Ничего не было. Всё враки.

Но вмиг построенный план вмиг же рухнул.

— Мама, это не то, что… Мама, так получилось! Я, мама, я… Мама пусть не тронет Амона, не сделает ему ничего!..

Тяжёлые двери подвала чуть не вышибло с петель, когда их пнула мать Сарамбы. Он увидел, что Сари находится в жалком и униженном положении — она встала на колени в кухне, взывая к матери.

— Хустрианский ублюдок! Что ты с ней сделал?! — действительно угрожающим тоном спросила она, заслонив проход.

— Я её люблю, — катастрофически неправильно ответил Амон.

Сари подбежала и встала перед матерью.

— Он мне ничего не сделал, мама! Клянусь предками, мама!

— Что вы делали? — по всему, мать спрашивала у Сарамбы, но смотрела на Амона.

Подскочила Ифана.

— Ой, госпожа, такое-такое! Оказывается, зельно всякое делали, вот такое, — показала служанка на свой рот, — и такое, — хлопнула себя по бёдрам, — и срам знает ещё что, я увидала, я удивилась, я испугалась, кабы он чего ей не сделал, и к чему он её исклонял — ой-ёй… — обвиняюще тыкала пальцем на Амона. Затем умолкла, с чувством исполненного долга вытерев руки заткнутым за пояс полотенцем.

Мать приближалась к нему.

— Мама… Мама. Мама… — заклинала Сари, не давая ей пройти. — Мама, так получилось. Мама, не надо.

В какой-то момент это спасло Амона. Мать вдруг взяла Сарамбу под локоть и повела наверх:

— Ну-ка пошли…

«Взмыть за ней!», — подумал было, но сразу раздумал. Пожалуй, мать он сейчас только ещё больше разозлит своим присутствием, а это повредит Сари. О себе Амон не особо переживал; в какой-то мере, на себя он давно махнул хвостом. Он ведь полагал, что станет сильным воином и погибнет смертью героя. Тот, кто избрал такую судьбу, не слишком станет переживать, если его будут называть ублюдком и выгонять из дому. Но Сари?.. Он ведь на самом деле любил её, безо всяких шуток.

Потом поглядел на Ифану, которая с любопытством прислушивалась к происходящему наверху.

— Ты, сволочь, я тебя сейчас прикончу, — с ненавистью посмотрел на неё Амон и даже начал оглядываться, словно действительно искал орудие расправы.

Та отскочила и завопила вверх по лестнице, сложив ладони у рта:

— Ой-ёй, госпожа, Амон грозился, что меня зарежет! Зарежет!

— Сейчас я его сама зарежу, — донеслось оттуда. — А лучше — отец с сыном.

Да, Амон не был робкого десятка. Но приуныл. Пожалуй, придётся дорого заплатить за… что?.. Почему и кому он должен платить? Всегда казалось, что их любовь касается лишь их. Ан, нет. Миру есть дело. Миру надо заплатить, оказывается.

Ничего. Он всё возьмёт на себя. Даже скажет, что насильно затащил в подвал, чтобы изнасиловать. Он за нею бегал, как одержимый, и постоянно запугивал, что убьёт в случае непокорности. Сари ни в чём не повинна. Она — честная маасси! Да.

Он взял грубо стесанный табурет, гордо уставил посреди кухни, уселся и твёрдо решил себе, что никуда убегать не станет.

Мать спустилась необычно быстро:

— Ты, хустрианский ублюдок! Ты хоть понимаешь, что именно из-за за таких, как ты, бросают в детстве таких, как ты! Отродье, как ты смел так поступить с Сари, как ты смел так поступить со мной! Что она сделала тебе плохого? Что?

Она замахнулась, он зажмурился в ожидании удара. Но его не было. Вместо мать пустилась в плач и уселась рядом, прямо на мешках с мукой.

— Зачем ты её обесчестил? — почти рыдала она.

— У нас ничего такого не было. Клянусь, — встрепенулся Амон, пытаясь убедить.

— Не успел, ублюдок. Не долез, — утирала она слёзы передником, пребывая в истинном горе. — Ваал велик. Ваал бережёт. Ваал не допускает.

Вдруг Амону стало стыдно. Нет, по-настоящему стыдно. Нельзя не поверить слезам своей матери, пусть даже и не совсем настоящей. Он понял, что сделал нечто ужасное, хотя всё прежнее время считал, что делает нечто прекрасное. Оказывается, они натворили великие беды. Он натворил бед. Ведь это он, он всё начал!

— Ну ничего. Ничего, — злобно воспряла мать, вставая. — Это я, добрая и глупая, ничего с тобой сделать не могу. Вырос на моих руках, сволочь. Слышишь! Вырос! — тыкнула ему когтем в нос. — А придёт Торин — вот он сделает. Сделает.

Поправила передник, убрала хвост в складку подола платья. Так делают, чтоб не мешал работе.

— Подонок неблагодарный. Ничего, разберемся с тобой. Соберемся все вместе — и порешим.