Созидательный реванш (Сборник интервью)

Мне непонятно, зачем писать пьесу, которая наполовину состоит из нецензурной брани. То, что называется «новой драмой», это не драматургия, а своего рода драматургический материал, из которого режиссер может делать все что угодно. Мне кажется, некоторые режиссеры даже заинтересованы в таком материале, потому что пьеса, написанная по законам драматургии, ставит его в довольно жесткие рамки. Написать нормальную пьесу это по меньшей мере год работы, а написать драматургический материал — неделя. Творческие усилия сведены до минимума. Чего напрягаться?!

Думаю, на подобную драматургию, которая не ставит вопросов, не выступает серьезным критиком существующего порядка вещей, есть, точнее, была некая установка власти. В девяностые годы писатели, настроенные критически, готовые анализировать сложившуюся ситуацию, были мягко, но решительно оттеснены на обочину, а поддерживаться стал постмодернизм, причем его откровенно антинациональная, депрессивная версия с тотальной иронией по отношению к русской цивилизации. Иронизм деструктивен как мировоззрение, хотя как художественный прием необходим. Однако происходит незаметная подмена. И наша власть двадцать лет активно поддерживала этот деструктивный иронизм. Теперь же страна восстанавливается после погромов девяностых, а в искусстве продолжают царить коды разрушения. Почему так происходит, не могу понять. Или это трудно просчитываемые, но угадываемые движения власти, или это, что тоже возможно, проявление очень мощного нашего собственного системного недуга, ведь через эстетические аномалии часто выражаются глубинные болезни социума. Для меня это предмет размышления.

— Россия впервые за несколько сотен лет существует без исторического проекта. У нас всегда была цель: или освобождение от татаро-монгольского ига, или выход к морям, или расширение на Восток. А сейчас никто не может объяснить, зачем живем, для чего качаем нефть и газ.

Недавно у меня в студии был Николай Цискаридзе. Речь шла о новом законе о творческих учебных заведениях. Я спросил: как могли появиться такие бредовые идеи унификации художественного и обычного образования. Меня поразило то, что ответил Цискаридзе — человек достаточно благополучный, востребованный. Он сказал: потому что чиновники, которые занимаются у нас искусством и образованием, в «этой стране» жить не собираются. Их дети давно уже учатся «там», собственность у них «там», поэтому они заинтересованы в том, чтобы максимально унифицировать процесс, чтобы поменьше «здесь» бывать. Для них Россия как вахтовый поселок. И это, увы, правда. У большинства московских крупных чиновников нет исторического честолюбия, того, что было даже у самого плохого советского чиновника. В губерниях я часто встречаю руководителей, у которых есть историческое честолюбие, а в Москве складывается такое впечатление, что все играют в какую-то надоевшую игру, но выйти из нее не могут. В общем, нет исторического проекта — нет культурной политики.

Газета для тех, кто любит спорить

— Прежде всего не могу не спросить, Юрий Михайлович: как, по вашим данным, проводится, или уже было проведено, расследование дерзкого нападения на ваш дом в Переделкине (декабрь две тысячи девятого года), в результате чего ваша супруга, на тот момент оказавшаяся на пути ворвавшихся бандитов, получила серьезные травмы и оказалась в больнице?

— Первичное следствие, сразу скажу, было проведено совершенно бездарно. Даже собаку вызвать забыли. По горячим следам никого задержать не удалось. Но все, кто мало-мальски вникал в ситуацию, понимают: нападение было чистейшей «заказухой». Причина — публикации «Литературной газеты» о злоупотреблениях в Международном литфонде. Имена тех, кто возглавляет литфонд и их злоупотребления, всем известны. Но закон у нас на службе не у общества, а у политической воли.

— А земельный передел в Переделкине (такой уж, простите, невольный каламбур) мог как-то повлиять на то, что кто-то из «сильных мира сего» заказал это преступление?

— Вполне возможно. Да и, кстати, мы не одну статью посвятили именно этому вопросу, когда не имеющие отношения к литературе люди, если не сказать — проходимцы и мошенники, подбирались к городку писателей по всем правилам (а иногда и без всяких правил) рейдерского захвата.

— Девятнадцатого апреля исполняется десять лет, как вы возглавили «Литгазету». Без ложной скромности скажите, как вы оцениваете прошедшее время? Насколько оправдался (или оправдался не в полной мере) заявленный тогда, в две тысячи первом году, курс на полифоничность — в идеологии, эстетике, культурных традициях?

— В принципе, я уже могу уходить с должности главреда.

— Нет, вы уж, пожалуйста, не уходите…

— Нет (смеется), дело в том, что цели, которые я тогда обозначил в своем манифесте «Слово не птеродактиль», в основном достигнуты. В России в начале «нулевых» появилась газета в полном смысле полифоничная. Газета для тех, кто любит спорить, вернувшая интеллигенцию в режим диалога, — а она этого очень хотела, причем не только интеллигенция творческая, но и научная. Сразу в оживленный разговор, иногда весьма и весьма острый, подключилась наша политическая элита, да и, собственно, читатели не остались в стороне. Доказательства — увеличение тиража в четыре(!) раза и рост подписки. Мы обещали вернуть дискуссии на страницы — взамен междусобойчика единомышленников, и мы сделали это. Мы формировали объективный взгляд на советскую эпоху, борясь с политикой государственного антисоветизма. Мы дали читателям серьезный общественно-нравственный анализ современного телевидения. С нас, как правило, без ссылок стали брать пример. Иногда доходило до смешного: открываю газету и вижу новую рубрику «Настоящее прошлое». Звоню главному редактору, говорю ему: «Как тебе не стыдно, эту рубрику я придумал еще в две тысячи втором году, и она у нас постоянная!» Извиняется…