Созидательный реванш (Сборник интервью)

— А когда выйдет вторая, заключительная часть романа?

— В конце ноября. То есть ровно через год после первой части. Но будет еще и третья часть.

— Как?! На моем экземпляре «Гипсового трубача» написано, что это роман в двух частях.

— Дело в том, что когда я отделывал вторую часть, она распалась надвое. Есть же архитектоника материала, внутренняя логика. Так что выйдет вторая часть, а потом и третья. Третья часть у меня почти готова, но еще год я буду ее доводить, отделывать, холить, лелеять. Я это называю нулевой шкуркой.

Самое мучительное — это первый вариант, когда пробиваешься, выстраиваешь структуру, закачиваешь первичную энергетику, в этот период я могу за столом проработать не более трех часов. А потом единичка, потом нулевая шкурочка, тут я могу сидеть допоздна. Вчера, например, провел за столом четырнадцать часов. Это удовольствие.

— Вы, наверное, уже подумываете и об экранизации?

— Честно говоря, пока пишу, никогда об этом не думаю. «Гипсовый трубач» — антикиношный роман. Там поток сознания, вставные новеллы, очень сложная структура. Это синтез реализма и постмодернизма.

Но действительно, все мои вещи экранизированы, за исключением «Апофегея». Скоро стартует шестисерийный фильм по роману «Грибной царь». Но почему мои вещи легко экранизировать? Потому что у меня есть четко выстроенный сюжет, характеры, большое количество прописанных сцен с диалогами, актерам есть что играть. Неслучайно я в последние годы активно занимаюсь драматургией, хотя это была новая для меня область. Началось все с пьесы «Контрольный выстрел», которую мы написали совместно с Говорухиным, а сейчас мои пьесы идут в десятках театров по всей стране, в одной только Москве семь спектаклей.

Я считаю, что сейчас перед нами стоит важная задача — восстановление жанровой определенности. Если кто-то пишет верлибром, погоди объявлять автора реформатором, возможно, он просто еще не научился рифмовать. Литературные игры, которые велись в последние годы, — это для немногих, а массовый читатель хочет, чтобы с ним разговаривали по определенным жанровым и эстетическим правилам.

Я своей прозой и драматургией старался вернуть то, что было утрачено в 90-е годы, — сюжет, живые репризные диалоги, нормальные социально-психологические характеристики, здоровую социально-нравственную проблематику. Читатель и зритель устал от убогой, беспомощной новизны. Для сегодняшнего состояния российской литературы новаторством является профессиональное мастерство. А там посмотрим…

«Такая демократия мне не нужна»

— Юрий Михайлович, в своих ранних произведениях вы иронизировали над советской реальностью, развенчивали мифы советской эпохи. А сегодня все чаще вспоминаете так называемый «совок» с ностальгией. Почему?

— Я иронизировал не только над «совком», я вообще иронизировал. Но я никогда не критиковал советскую власть с позиций уничтожения. Просто у меня от природы ироническое отношение к жизни, умение видеть в ней смешное, нелепое. Советский социум был хоть и несовершенным, но достойным, чтобы его реформировали, а не ломали. В СССР общество, по-моему, было гораздо более гражданским, чем в нынешней России.

— Это почему же?

— Дело ведь не в том, как называется институт, который помогает тебе восстановить справедливость, — партком, профком, горком или районный суд. Можно было прийти на прием в райком, все объяснить, и, если ты был прав, тебе всегда помогали. Я сам был членом бюро Краснопресненского райкома комсомола и занимался такими делами. А сегодня в суд без денег ты не пойдешь. В плане личной безопасности и социальных гарантий советское общество, я сейчас не беру двадцатые или тридцатые годы, — на голову выше нынешнего.

— Простите, а люди эмигрировали из страны просто от «хорошей жизни»? А как же диссиденты, которых советская власть притесняла, — Солженицын, Синявский с Розановой, Довлатов?

— Власти, которая любит несогласных, не бывает. Вспомните судьбу Бобби Фишера! Кроме того, в эмиграции люди оказывались чаще по национальным — реже по политическим мотивам. Настоящих диссидентов можно пересчитать по пальцам двух рук. Из них половина потом очень жалела, что уехала на Запад. Зиновьев заявил, что «целился в коммунизм, а попал в Россию». Сегодня мы видим, что на обломках того государства, которое страшно не устраивало диссидентов, воцарилась обстановка хуже, чем была тогда. И сегодня из страны не эмигрируют, а бегут. Посмотрите статистику: за последние годы уехало больше, чем вся белая эмиграция вместе взятая. Не задумывались об этом?

— Политическое устройство страны при Ельцине вы назвали «порнократией». Какой строй в России, по-вашему, сегодня?

— Сейчас того саморазрушения, которое мы наблюдали в девяностые годы, нет. Но что, по сути, изменилось? Правящая партия одна. Тогда была партноменклатура, сейчас — олигархи. Чиновничество стало гораздо более продажным и менее ответственным. Бесплатное высшее образование и медицина почти исчезли, уровень преступности и наркомании вырос. Мы потеряли свои исконные земли, стали самым разделенным народом. Ни один народ в мире не имеет столько соотечественников, живущих за границей, сколько мы. Подорваны обороноспособность и экономика, мы переругались с соседями. Ради чего? Чтобы Дерипаска и Абрамович катались на яхтах? Мне кажется, произошло самое худшее, что могло быть. Традиционная этатистская модель общества (когда государство насильственно вмешивается во все сферы жизни общества) сохранилась. Но теперь государство отвечает только за то, за что хочет отвечать. И поэтому у нас случаются такие катастрофы, как на Саяно-Шушенской ГЭС, вымирает население, в упадке сельское хозяйство. За то, чтобы выборы прошли «как надо», государство отвечает, а за то, чтобы вместо одуванчиков на полях рос лен, государство отвечать не хочет. Мне такая демократия на фиг не нужна.

— Вы считаете, что и в культуру государство должно вмешиваться?

— Обязательно. Общество заинтересовано в том, чтобы культура помогала нам выживать, утверждать нравственные и этические принципы, учила любить Родину, а не ненавидеть.

— Так недалеко и до цензуры. Ведь вы же сами от нее пострадали, когда не печатали ваши книги.

— Я о другом. Назовите мне хоть один американский фильм, посмотрев который, захотелось бы уничтожить США? Таких фильмов нет. Потому что в финале любой голливудской ленты можно сказать: «Да, конечно, мерзавцы и у них есть, но какая страна!» Вы думаете, это делается потому, что все кинематографисты такие патриоты? Ничего подобного. Во времена сенатора Джозефа Маккарти в кругах творческой интеллигенции США царили антиамериканские настроения. Деятели культуры, по мнению властей, начали разрушать страну, и государство стало создавать, по сути, цензурные комитеты.

— И сегодня, по-вашему, Голливуд работает по заказу правительства и президента США?

— Конечно. Но не в том смысле, что приходит человек из Белого дома и кладет на стол режиссеру директиву, где написано: «Снять фильм, прославляющий Обаму и темнокожих людей на высших постах». Нет, создается особая финансово-нравственная атмосфера. Когда человек, который хочет снять фильм про то, что Саддама Хусейна убили зря, вдруг выясняет, что ему не только не дают денег на этот фильм, а потихоньку вытесняют из гильдии сценаристов, закрывают преподавание в высшей школе кино и так далее. И через год он приходит к инвесторам и говорит: «Я хочу снять фильм о том, что мы правильно уделали мерзавца Хусейна!»