Еврейский камень, или собачья жизнь Эренбурга

Голос у Жени дрожал, ладонь тепленькая, гладенькая, нежная.

— Я тут набрала пельмешек…

Кроме пудры увела из родного дома и бидончик с пельмешками. Эх, святая душа, приучишься обманывать! Однако жрать хотелось до смерти.

— Погоди, достану парочку. Я для тебя отложила сверху. В марлю завернула, чтобы легче достать.

Не от мира сего, а соображает, когда приспичит. Бидон в газету укутала. Заголовок бросился в глаза: «Красное знамя». В общем, мы с «Красным знаменем» и по улице Дзержинского маршируем в зону за колючую проволоку. Нехило, а?

Пока я жевал, Женя смотрела на меня с умилением. А когда проглотил последнюю, десятую, пельмешку, она спросила:

— Ты когда папку возвратишь? Отец что-то заподозрил.

Опять соврала, святая душа! Отцу наверняка на папку наплевать, судя по праздничным впечатлениям. Я взял Женю за руку, и мы отправились в каптерку, будто ни в чем не бывало, будто мы в кино идем или в гости, будто мы и не женихаемся. Зек проницательнее нас. Он сразу уловил, какую роль каптерочка заиграла в нашей жизни.

В августе 42-го — ровно через двенадцать месяцев после прочтения хемингуэевского романа — Эренбург пишет статью, название которой состоит из имени и фамилии американского писателя, получившего известность в России не только в связи с испанскими событиями. Эренбург пытается напечатать ее в прессе. Однако наталкивается на отказ, и не в простой форме. Давид Ортенберг знал содержание романа и лично Михаила Кольцова. Вполне возможно, что он встречался и с Андре Марти. Союз писателей и ЦК ВКП(б) имели абсолютно ясные сведения о точке зрения Хемингуэя на ход борьбы с мятежниками. Хемингуэй резко осудил приемы, используемые НКВД для подавления инакомыслия.

Одержавшая победу франкистская Испания — важный элемент предвоенной политической игры в Европе. Англия пыталась блокировать фалангистский режим и не позволить ему войти в более тесный альянс с Гитлером. Тяжелые орудия Гибралтара были лишь одним из средств давления. Несомненно, что Сталин, несмотря на занятость, еще до фашистского нашествия имел информацию в виде реферативной выжимки из текста «По ком звонит колокол». Не исключено, что слухи о Кольцове распространялись с целью ввести в заблуждение западную интеллигенцию и интернациональную коммунистическую элиту, еле оправившуюся от шока после заключения пакта между Гитлером и Сталиным, неправильно называющегося пактом Риббентропа — Молотова. Это неправильное название употребляется до сих пор намеренно для того, чтобы смягчить силу негодования и вывести из-под удара вождя. Духовная связка Гитлер — Сталин значительно важнее для понимания исторического этапа, чем формальное обозначение, основывающееся на фамилиях подписантов. Гуманистическая направленность взглядов американского писателя подтверждается осторожностью, с какой Александр Фадеев отозвался на попытки Эренбурга обнародовать внешне невинную статью. Комментатор Борис Фрезинский обнаружил в архиве Эренбурга следующую запись: «Фадеев звонит: „Вы хвалите Хемингуэя, а роман против нас“». Звонок раздался в квартире Эренбурга в середине августа, когда 6-я полевая армия во главе с генерал-полковником Паулюсом победным маршем шла к Сталинграду в тучах пыли. Она застилала горизонт во время прохождения танковых колонн. До перелома в войне довольно далеко. Он наступит после Прохоровки. В редакции «Красной Звезды» состоялось специальное заседание после разгрома под Сталинградом: считать ли конец января 43-го и начало февраля переломным моментом? И по единодушному мнению отказались от такой формулировки. Деревня Прохоровка стала рубежом. После нее у немцев уже не существовало сплошной линии фронта.

Летом страна испытывала нечеловеческое напряжение сил. Но Фадеев по-прежнему бдительно нес стражу у идеологических рогаток, не упустив случая сделать Эренбургу угрожающее предупреждение, Шутка ли — хвалить роман и автора, которые «против нас» в годину великой опасности! Кто-то из редакционных информаторов доложил в ЦК ВКП(б) о существовании статьи, легализирующей по сути многое из недозволенного, в том числе и то, что связано с Кольцовым и Андре Марти, хотя во фрагменте, приведенном Эренбургом, нет ни звука о запретном.

Роман «против нас»! Очень точная и очень верная характеристика, если за фадеевским местоимением видеть мрачную тень Сталина и ежовеких палачей из НКВД. Вообразите сложившуюся ситуацию, когда бы роман по чьему-либо недосмотру вышел в свет. За единственный диалог между Карковым- Кольцовым и Робертом Джорданом о барселонских расстрельных делах все причастные к появлению романа были бы репрессированы, как бы сам посланец вождя в Испании ни относился к учиненной бойне. Не поздоровилось бы и главному политнадзирателю Фадееву. Отношение к подавлению инакомыслия у Кольцова и Андре Марти обладало коренными противоречиями. Сталин, однако, любил Андре Марти, доверял ему и упрятал бы концлагерь любого, кто негативно отозвался бы о деятельности бывшего корабельного писаря, пролившего реки крови непокорных республиканцев. Конфликт между Кольцовым и Андре Марти, между тем, неожиданно вспыхнув, осветил темноватую сущность испанского противостояния.

Игнорируя угрозу Фадеева, Эренбург добился включения статьи во второй том «Войны», охватывавший отрезок времени с апреля 42-го по март 43-го года.

В статье «Эрнест Хемингуэй» цитировался большой фрагмент из финальной сцены, начинающийся с фразы: «Скорей бы они пришли…» и до последних строк: «Он чувствовал, как его сердце бьется об устланную хвойными иглами лесную землю». Произведение Хемингуэя Эренбург назвал «изумительным». Любопытно, что подумал Фадеев и что сказал клевретам, когда увидел статью напечатанной. Любопытен также механизм публикации. Через кого Эренбург продавил забракованное Фадеевым?

Расчет Эренбурга был прост, хотя до поры и составлял военную тайну. Если роман и в Советском Союзе признан последним словом мировой литературы, если в нем посланец Сталина Карков-Кольцов все-таки выведен с огромной симпатией, несмотря на некоторые гуманитарные разногласия и политические разночтения, если за ним, за этим человеком со странной для русского уха фамилией — Карков, укрепилась репутация храброго, умного и преданного делу борьбы с фашизмом человека, то нельзя ли освободить из тюрьмы или концлагеря заключенного Фридлянда и вернуть ему — пусть не полную свободу и кабинет рядового сотрудника редакции газеты «Правда», а просто жизнь, хотя бы на поселении, учитывая прошлые заслуги? Эренбург воевал на трех фронтах: против немецкого фашизма, привлекая испанскую эпопею, за земное существование Кольцова и за правдивый рассказ об испанской трагедии. При таком повороте ряды антифашистской коалиции на Западе сплотились бы крепче. Не стоит сейчас недооценивать усилий Эренбурга. Приезд, например, Хемингуэя в воюющую против мира страну в столь грозный час произвел бы колоссальное впечатление на американскую общественность и влил бы новые силы в ряды Резистанса. Популярность Хемингуэя во Франции была удивительной. Но как он мог приехать в страну, где была запрещена его главная книга?

Надеялся ли Эренбург по наивности на благоприятный исход при реализации своего проекта? Улыбался ли он в 41-м тому, что так или иначе люди, причастные к происшедшему в Испании, не сгинут без следа в сталинском застенке или улыбка была вызвана иными причинами?

Нет пока ответа.

Однажды из Томска я получил бандероль с эренбурговским романом и коротенькую записку от Жени. На полях экземпляра «Дня второго» сохранились пометки отца. Женя сообщила, что он подчеркнул те мысли, которые высказывал в давних беседах с Эренбургом. Понятно, что лирическая линия романа Володя Сафонов — Ирина не имела в реальности аналогии, потому что настоящий Сафонов к моменту знакомства с Эренбургом был уже женат на дочери кантора, разнящейся характером с образом девушки, выведенной в произведении. Ирина ничем не напоминала мать Жени.