Вечный слушатель

жилам звериным, на сучья

березы накрученным.

Холмистые цепи,

слышу арфу за насыпью,

однако не вижу дороги.

Елизавета

сказала когда-то:

Вдоль Томской дороги

крестьяне ставят на окна

квас и хлеб к ночи,

чужестранец проходит,

мимо шагает, никто

не назовет его "узником",

а только *несчастным*,

у него была сотня имен,

каждый мог его окликнуть.

Дорога, говорила Елизавета,

тянулась, как летнее небо

в пене цветенья,

огромные деревья подпирали небо,

но выпал снег,

пришла Елизавета

годы спустя,

братья стояли на берегу,

вышел внук на дорогу,

удочку бросил в траву.

ЮНАЯ МАРФА

В травах забытья, в змеиных гнездах

застывает желтая жара,

прочь ступает зыбкая, как воздух,

Марфа, истомленная сестра.

Тайну до сих пор скрывая в лоне,

память о ночах хранит она,

старину поет. На небосклоне,

на земле заткала все луна.

В полном мраке, над заросшей кручей

падает на камни узких троп.

О, когда ты в лес придешь дремучий

разыскать, рыдая, Марфы гроб?

ДОМ

1

Скользит над кровлей свет

за черной птицей вслед.

Стирает ветвь бузины

черты руки со стены.

Шпорник на клумбе к саду

не слышит, как я иду.

Дождь пишет, кровлю тревожа:

мне здесь приготовлено ложе.

2

У стены беседу

тени ведут:

как оденемся мы

сегодня.

В волосы воткнем дрожащий

цветок; над глазами

приклеим усик зеленый;

трилистник на груди.

Тени, ступайте вперед.

Ведь свет вначале

шагает так робко,

укажите ему дорогу.

По склону вниз,

при крике петуха,

над крышами зарю зовущем,

к речам звериным,

скачками по песку двора.

Тени, уйдите от двери.

Тени, уйдите от окон.

Выступите под крышей,

дрожащие усиков тени,

тени лоз виноградных,

тени, скажите:

тебе здесь суждено остаться.

ОЗЕРО ИЛЬМЕНЬ

Тут все - иное. Самообманами

прельстилось сердце, стало заботиться

о мнимостях - взалкало много,

но лишь себя наконец узрело.

Вот постепенно вечер кончается,

расплывчат контур низкого берега,

до самых облаков пространство

чистым становится, разрастаясь.

Огни рыбачьей лодки далекие

видны, а парус прочь удаляется,

и птицы прядают в полете,

влаги озерной касаясь быстро.

Потом луна всплывает, как колокол,

звонить к вечерне - но колоколенка

молчит во мраке: ибо церковь

изорвана - птицам гнездиться негде.

Ночь ниспадает, волны о волны бьют,

шепчась в камнях прибрежных. Порою здесь

твое привет расслышит сердце:

он - ледяной от дыханья далей.

""""""""""""""""""""""""""""""""""

НОВГОРОД В 1941 ГОДУ

МОНАСТЫРСКАЯ ЦЕРКОВЬ

Зачем идешь ты этою лестницей,

где каждый шаг тем глуше под сводами,

чем выше ты по ней восходишь,

ты замедляешь стопы в смятенье.

Что ни стена - то лики старинные,

их взор суровый просто ли выдержать?

Нет, сотни взоров! Так беги же

или смотри на одни ступени.

И вот, пройдя сквозь сумерки вязкие,

где стены, мнится, сомкнуты наглухо,

ты взгляд подымешь - и увидишь:

лучик спасительный бьет сквозь купол.

КРЕМЛЬ

Несокрушимый холм над рекой взнесен,

несущей воды тяжкие в озеро,

а так безжалостно блистает

злато крестов, куполов и кровель.

Не зрит слепой, как тени надвинулись,

колокола глухому неслышимы,

он и молитвам внять не может,

что уносились веками в дали.

Но все затихло. Голосом бронзовым

звучит угроза из-за реки порой

да ночью видится сиянье

горних лампад, что людьми забыты.

ВЕЧЕР

Прошу вас нынче, строфы Алкеевы,

подать мне меру - ибо уста мои

речей взыскуют,- близок вечер,

требуя слов беспредельно ясных.

Но где найти их? День завершается,

клоня чело в потемки багровые;

здесь - грань для взора. Полыханье

огненных стен, что встают в закате.

Где сердце ныне? Где обрести уста?

Смогу ль услышать песню ответную?

Лиши купола огнем объяты,

словно молитвы, кресты пылают. НОВГОРОД В 1943 ГОДУ

ПАМЯТЬ

Выс*ко стал над озером Новгород.

Я знаю все, и сердце сжимается;

И все же здесь, среди развалин,

Мир и спокойствие затаились.

Всему есть имя! В доме разрушенном

Во сне приходят воспоминания

Они, как чайки над рекою,

Крики бросают в ничто, на ветер.

Еще на башнях тяжкие купола

Венчают город, песня возносится

Среди руин, и только небо

Все собирает в единый образ.

МОНАСТЫРСКАЯ ЦЕРКОВЬ

О Троица! Взыскуют троичности

абсиды три. В четверосогласии

апостольски восходят главы,

чтобы увенчаться крестом срединным.

Столпа четыре высятся, будто им

всю тяжесть мира должно поддерживать,

их не соединяют дуги,

но средокрестье меж ними зримо.

Провалы окон, двери - в зияниях,

нет крыши; клонится колоколенка;

стоит, одним дождем омытый,

древний сосуд благодати Божьей.

ВЕЧЕР

Подобен берег лестнице взорванной;

развалин груды к влаге спускаются,

пылая белым, красным. Башня.

Зелень разбитой церковной кровли.

Кустарник буйный - как предсказание

своей же смерти. Вот и седой поток

вступает в озеро, как море,

столь же зовущее взор скитальца.

Туда, где взгляд не скован границами,

где ночь молчит - и в день превращается,

где сердцу место есть. Лишь месяц

мерзнет серпом над равниной хладной.

НА РЕКЕ ВЕЛИКОЙ

Вдали паромщик виден расплывчато,

голубоватой далью оправленный

как бы в театре. Цвет медовый

под облаками течет по краю.

Так нежен пламень под синевой небес.

Все вдаль уходит, ветками тальника

надежно скрыто. Лишь во мраке

черпает ведрами воду кто-то.

И сквозь листву подлеска вздымается

луны огромный шар, ярко-огненный,

пугливый. На ветру усталом

резко и долго кричат вороны.

ВРЕМЯ ОЖИДАНИЯ

Тишина

объемлет красоту

в движениях бедер Дианы;

в горной Грузии; в острие плавника

плеснувшей акулы; в луне над Владимиром,

над обрывами берега Клязьмы;

в пастушке, пришедшей к колодцу;

в веренице летящих цапель.

Скоро ль придешь ты, чтобы мог я сказать:

это было; или - будь по-другому

зажатым в зубах все равно

принесешь ты ответ:

как вошла тишина

в наше молчанье,

когда мы надолго заснули

друг у друга во сне.

ЛЕСНОЙ БОГ

Щербатая пасть,

ветвистые лапы, глаза

обросли камышом, дрожит

голова над горбатой спиной

через папоротники сюда

топает он, обдирает березы,

сминает

ветви ольшаника,

над вороньими гнездами

будит он ветер.

Но, не зная покоя, люди за ним

бредут - он убивает их внезапно,

в минуты, когда они счастливы.

Чу! В тумане шатается он,

пьяный мякотью ягод. Ласточка,

на его крик

прилети, моя птица печали.

СТАРАЯ ПЕСНЯ

Далек мой шумящий сон

ночной, мой снег. Пробужденье

словно крик! Твое эхо - зов голубиный.

Вот пришел я: дверь

под висячей

кровлей, плетень на песке.

Давным-давно на зеленом острове

побывал я на севере, где в изголовье моем

были волшебники - Диармуд и еще другие

с красными лицами. Я говорю

о том, о чем умолчал.

Там на берегу

обрывается полет ласточек.

Лишь серебряные флюгера