Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933)

«Человек творится». В романе Гладкова сквозит сомнение, которое должно, — не может этого не быть, — многих и многих смущать в современной России: стоит ли игра свеч? Ну, допустим, строительство закончится полным торжеством, план будет выполнен, все пятилетки удадутся, но если человек не станет от этого ни лучше, ни счастливее, — стоило ли затевать все дело, а главное — приносить такие жертвы? Может быть, прав старик — герой какой-то советской драмы, если не ошибаюсь, Н. Никитина, — который в отчаянии молится Богу:

— Останови, покарай Ты этих чертей! Мы ничего не хотим строить, мы ничего не хотим изменять Мы хотим, чтобы тихо текли Твои реки, мирно шелестели Твои синие леса… Тепло человеку под Твоим солнышком, Господи…

Сомнение насчет внутренней неоправданности «строительства» в целом у Гладкова сквозит. Но надо сказать правду: весь его пафос направлен на преодоление этого сомнения, на сознательное, зрячее, уверенное торжество над ним. В этом-то именно и характерность его «Энергии», какая-то ее тематическая центральность в новейшей российской беллетристике, — как тематически централен был в свое время и «Цемент»: книга эта — радостно богоборческая или, если угодно, природо-борческая… Человек должен быть «сотворен» (в смысле, вложенном в гетевскую цитату). Он будет сотворен в процессе борьбы за первое место во вселенной, когда будет создано, наконец, объединенное одной волей человечество.

Что говорить! Многое можно возразить против такого всемирно-исторического проекта. Защищать или обосновывать его я не собираюсь. Думаю только, что это проект, близкий и родственный всем советским мечтам, поскольку они уходят за пределы непосредственных повседневных перспектив, — и что Гладков верно отразил эти безотчетные порывы и стремления.

Чисто литературное замечание: в книге множество типов и персонажей, четко обрисованных и, с бытовой точки зрения, крайне любопытных. Картина заседания инженеров — документ, пожалуй, перворазрядный.

НА РАЗНЫЕ ТЕМЫ:

Диалоги.–

Догадки Вал. Катаева. –

Советский кумир: Дос-Пассос. —

Перечитывая Сологуба

В книжной лавке. Входит покупатель, узнает, нет ли «новинок».

– Пожалуйста, посмотрите на этой полке… Вот Сирин, вот новый роман Фельзена, Берберова, Газданов, все наши молодые авторы вообще.

Покупатель молча раскрывает книжку за книжкой, перелистывает, рассматривает и ставит на место.

– Нет, уж лучше что-нибудь из старых… Чтобы с разговорами!

Улыбку удержать было трудно. Но сцена сама по себе крайне характерная. Если бы, действительно, постараться найти внешний, формальный признак, который резче всего отличает писания наших старших беллетристов от произведений молодых авторов, то придется повторить то же самое: те пишут с разговорами, эти без разговоров или, во всяком случае, с небольшой дозой их. Убыль диалогов наблюдается всюду. У Сирина они еще остались, но тенденция во всей новой прозе одинакова: разговоры сокращаются, сгущаются, писателя не прельщает больше фонографическая передача живой речи.

Понятно, что это не всем по вкусу. Роман, испещренный диалогами, читать легче уже хотя бы потому, что страница с пустыми белыми местами меньше утомляет глаз. Такую страницу быстрее можно «пробежать». Кроме того, разговорная фраза большею частью ослаблена и разжижена стилистически: построй ее романист иначе, как делает Андрей Белый иногда, – фальшь и неправдоподобие становятся слишком очевидны. Раскрывая роман с диалогами, читатель знает, что словесных препятствий брать ему не придется… Все это так.

Но наши молодые беллетристы по своему правы. Их упрекают в подражании: чаще всего, как известно, Прусту… Вопрос о подражании теоретически очень сложен. Одно только можно сказать с несомненностью: подражание, охватывающее целое поколение или группу, не бывает случайным. Идеи носятся в воздухе, литературные приемы, очевидно, тоже. Сейчас многие романисты, без всякого Пруста, приходят к сознанию необходимости сократить диалоги.

У Толстого разговор был средством передать и запечатлеть внутренний облик человека, впервые введенного в литературу полностью, во всей его противоречивой сложности. У Достоевского разговор схематичен, с уклоном к сгущению. Дальше произошло нечто странное, в чем отчасти повинен Чехов. Реализм, понятый как дословность, открыл доступ болтовне… Если раскрыть книгу среднего современного беллетриста, то легко убедиться, что именно болтовней она наполовину и заполнена. Списываю наудачу, не называя автора:

– Мамочка, ты не видела телефонной книжки?

– На комоде, направо, под моей розовой шалью.

– Да нет… я смотрела. Нет.

– Значит, опять кто-нибудь утащил… Спроси Володю.

И так далее… Это как будто бы и похоже на Толстого. Но от толстовских волшебных открытий здесь осталась одна шелуха, как в гладком теперешнем стиле осталась лишь шелуха от Пушкина. Это оболочка, ничем изнутри не оживленная и не оправданная. Реакция была неизбежна. «Дыхание бытия», вкус и тон повседневности можно отразить с совершенной правдивостью и без того, чтобы передавать ахи и охи над затерявшейся телефонной книжкой. Естественно, что новые беллетристы рассказывают о жизни и людях как бы «со стороны», вводя диалог лишь изредка, придавая ему особую значительность, вновь ощущая значение игры света и тени.

Из старших один только Бунин разговорностью увлечен никогда не был. Душевное напряжение, которое есть во всех его книгах, не позволило ему опуститься до болтовни. Самый «толстовский» из наших писателей оказался менее всех других обезличен соблазном использовать чужие приемы в готовом виде.

До советских авторов эти стилистические сомнения, настроения и поиски еще не дошли. Едва ли можно сомневаться, однако, что они до них скоро дойдут. Во-первых, эти поиски, так сказать, поддержаны Европой, что на русские умы всегда действовало магически. Во-вторых, они напрашиваются сами собой — и в лице нескольких писателей советская литература подошла к ним вплотную.

Конечно, дело не в одних только диалогах. Дело во всей той словесной ткани, которая составляет произведение. До сих пор в СССР писатели, наиболее взыскательные по стилю — например, Пастернак или Юрий Олеша — стремились к максимальной яркости и перегружали текст образами, метафорами, редкими эпитетами, всеми вообще застарелыми атрибутами условной художественности. На этом пути тупика не миновать — у Олеши он уже отчетливо был виден.

Однако первое слово — «первая ласточка» — пришло не от него и не от Пастернака, а от беспечного, но, кажется, одаренного острым чутьем Вал. Катаева. Не так давно в московской «Литературной газете» была помещена интересная беседа с ним.

Катаев без обиняков назвал Олешу декадентом. «Совершенно верно!» — хотелось воскликнуть, читая. Настолько верно, что не требуются даже никакие объяснения: почему Олеша декадент? Сразу понятно. Не говоря уже о ядовито-индивидуалистической закваске умных и двусмысленных писаний Олеши, вся их внешность такова, что изощренность не радует, а томит и угнетает… Дальше Катаев усомнился в ценности и значении метафор.

Для советского литератора это почти подвиг. Плеханов, вслед за Марксом, сказал, что «образ есть основа искусства», и утверждение это вошло в советское художественное credo как абсолютная истина. От образа же рукой подать до метафоры. Было много школ, много направлений, много «измов» в России за последние годы: на все посягали они, но метафоры коснуться не смели. Катаев первый заметил то, что рано или поздно открывается всякому художнику: образ не есть основа искусства, а метафора – и подавно. (У Пушкина метафор мало, Надсон же весь в «цепях рабства» и «чертогах мечты».) И сразу вместо душной олешевской изысканности и чуть-чуть нелепой пастернаковской пестроты стали видны необозримые возможности слова, освобожденного в своей прямой, непосредственной силе.