Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933)

«ЭНЕРГИЯ»

(НОВЫЙ РОМАН Ф. ГЛАДКОВА)

Книгу эту надо прочесть. Я не решился бы рекомендовать ее тем, кто ищет тонких эстетичских эмоций… С мнением Андрея Белого, который в длинной и странной статье приравнял гладковскую «Энергию» к созданиям Толстого и Гоголя, согласиться трудно. Роман написан с несносной, назойливой «художественностью», очень наивной и аляповатой. Но советские книги мы читаем не для отдыха и не для наслаждения. Нас интересует новая Россия. Книга, которая дает что-то в ней почувствовать, что-то в ней понять и уловить, внезапно к ней приблизиться, — ценна, как бы ни была написана. Поэтому я и обращаю внимание на новый роман Гладкова.

Надо было в свое время прочесть и его знаменитый «Цемент». Плохая была с художественной стороны книга, фальшивая, грубая, плоская, но необычайно характерная для советских настроений, необычайно для них показательная. (Кстати сказать: исключительный успех «Цемента» в Европе наполовину объясняется тем, что иностранцы читали этот роман в переводе. Перевод сглаживает невозможный гладковский язык, уничтожает уродства и выверты и сквозь его несколько безличную оболочку чужеземному читателю может показаться силой и своеобразием стиля то, что нам представляется беспомощным жеманством.) «Цемент» не то что отражал быт СССР, – нет, он его формировал, он давал ему склад и канон. Насколько можно судить по литературе последнего десятилетия, гладковский роман определил для целых слоев молодежи черты идеального поведения, идеальной манеры жить и трудиться. В одном из рассказов талантливой и наблюдательной беллетристки Герасимовой («Дальняя родственница ») девочка-подросток, приехавшая из деревенской глуши в город и рвущаяся «работать», — на пользу революции, конечно, — мечтает о том, чтобы хоть раз «встретить настоящего классового врага, с безумным, лихорадочно-опустошенным взглядом и бомбой в руках» и еще о том, чтобы, как гладковская Даша, выбежать на минутку к Глебу Чумалову «с красным платочком, туго повязанным на волосах, и говорить ему какие-то огромные, звенящие, классово-суровые слова…» Здесь поставлена точка над i, здесь подмечен случай прямого влияния Гладкова. Но воздействие «Цемента» сказывается и там, где о нем и его авторе не упоминается. В тысячах очерков, повестей и романов по впервые предложенному Гладковым и привившемуся образцу описано и воспето было строительство «реконструктивного периода»: тот же схематический восторг и романтическая суровость, те же надежды и то же нетерпение, те же успехи и те же срывы… Сейчас все это уже отошло в область истории. Времена меняются быстро, месяцы — как на войне — засчитываются за годы. Эпоха расплывчатого «планетарного» пафоса кажется далекой, а уж о днях военного коммунизма нечего и говорить. Но еще лет пять-шесть тому назад в России, вероятно, можно было встретить искренних, увлекающихся юношей и девушек, которые собирались «жить» по «Цементу», как четверть века тому назад «жили» по «Ключам счастья» или «Санину».

Получит ли «Энергия» то значение и распространение, которое имел «Цемент»? Едва ли. По условиям и особенностям времени в «Энергии» нет уже той порывистости, того волнения и кипения, которые были в «Цементе» и действовали заразительно: это — во-первых. Во-вторых, советская литература сделала все-таки большие формальные успехи, критика стала требовательнее, и теперь Гладкову сойти за «мастера» трудновато… «Цемент» был в литературном отношении гораздо ниже «Энергии», в которой за скверным стилем есть все-таки жизненная сложность и правдивость, но тогда с революционной словесности многого не спрашивалось. Был бы энтузиазм, были бы масштабы и темпы, все прочее — буржуазные прихоти. Нынче московскому критику ничем не угодишь. Он, конечно, по-прежнему жаждет темпов, но тут же он рассуждает о беллетристических приемах Джойса, или даже Жироду (увлечение этим изысканно-пустоватым писателем в СССР родственно, мне кажется, увлечению романами Анри де Ренье в дореволюционной России), а на Гладкова посматривают со снисходительным пренебрежением.

«Энергия» не создаст отчетливого морального и трудового идеала наподобие «Цемента». Она для этого слишком реалистична, слишком тяжела. Изредка только в некоторых образах, как, например, в образе юной коммунистки, инженера Фени, Гладков решается по-прежнему дать черты безоговорочно-героические, абсолютно-положительные. Большей же частью он изображает действительность такой, какова она есть. Роман кропотлив, фотографически мелочен и точен. Среди так называемой «производственной» беллетристики он выгодно выделяется несомненной вдумчивостью автора и его способностью видеть, понимать, обрисовывать людей, их взаимные отношения. Нельзя отрицать вдумчивости и у Шагинян, например, автора «Гидроцентрали»: но при значительно более высоком, чем у Гладкова, уровне словесной культуры, ее роман бездарен и мертвенен. У Катаева во «Время, вперед» — таланта хоть отбавляй. Но зато у него все поверхностно, все легковесно и случайно… Гладков — тяжеловоз, писатель по-своему честный (думаю даже — вполне честный) и зоркий. Он умеет сгущать, обобщать впечатления, которые дает окружающее, обладает даром показать «типичное». Оттого-то его роман и интересен, и важен.

Действие происходит на каком-то огромном речном «строительстве», — очевидно, на Днепрострое. Две среды, постоянно соприкасающиеся, но все-таки сохраняющие каждая свою особенность: среда инженеров-интеллигентов и общество партийных «выдвиженцев» из простых рабочих, а то и беспризорников. Героя нет. Несколько человек очерчено с большой тщательностью, но, как в «Войне и мире», ни один из них не играет бесспорно главной роли в ходе повествования. Две сферы авторского внимания: общий труд на строительстве — и рядом частная жизнь каждого из действующих лиц в отдельности. Тема романа — в примирении личного с общим, в их гармоническом, безболезненном сочетании. Эпиграф из Гете поясняет, что хотел показать Гладков:

– Что тут такое?

– Человек творится… («Фауст»).

Советская критика упрекает автора «Энергии» в том, что он уделил «личному», «интимному» в человеческом существовании слишком много забот и тревоги. По ее мнению, все в этой области просто: поменьше бы обращать внимания на личную жизнь глядишь, «перестройка» и произойдет сама собой. Упрек старый. Делается он неизменно каждому писателю, который имеет смелость заявить, что «на фронте человеческой психики» триумфы и достижения революции не столь прочны, как кажется, и что приемы, применимые, например, при ударной кладке бетона, здесь «для ликвидации» этого прорыва не вполне уместны.

Строительство продемонстрировано Гладковым в обычных тонах: интеллигенты малодушничают или даже «вредительствуют», комсомольцы геройствуют… Страницы, где описаны работы, нет охоты читать: во всех «производственных» романах они совершенно одинаковы. У одного — похуже, у другого — получше и поживее, как у Катаева, но суть та же. «Энергия» интересна с закулисной стороны — не показной и парадной, а будничной.

Всем людям в ней — не по себе. Гладков менее тенденциозен, чем это представляется на первый взгляд: преднамеренные мысли свести все к мажорному финалу у него нет. Он этого финала ищет, но не считает уже данным. Мирон, коммунист и носитель всех добродетелей, к концу романа проговаривается:

— Обо всем подумали, а свою жизнь наладить не сумели.

У Мирона ушел в беспризорники сын, у него разрыв с женой. Правда, ложась спать, он беспокоится о том, что «массовая работа на строительстве мало развернута», а просыпается с тревожной мыслью, что «сезонник не вовлечен в общественно-политическую деятельность». Но где-то глубоко, редко-редко вырываясь наружу, его точит сознание, что реальное его существование находится в страшном противоречии с официальными прописями, обещающими ему удовлетворение и благополучие. Схоластические афоризмы о разнице между «личностью» и «личным» делу не помогают.

Инженер Балеев, начальник всего строительства, властный, резкий и самолюбивый человек, для «душевной» беседы ходит к полуюродивой девочке, капризной и нервной: с товарищами по работе ему говорить не о чем. Инженер Кряжич, с самозабвением трудясь «во имя социализма», не перестает издеваться над этим будущим социализмом и жаловаться на свое положение кандидата в Соловки. Почтенная, заслуженная большевичка, носящая изящную партийную кличку Бочка, внезапно изнемогает от одиночества и оказывается самой обыкновенной женщиной, которой хочется «немножко ласки». И так далее, и так далее…