Владимир Одоевский и его роман Русские ночи

Разумеется, это нравоучение мнимое, не всерьез, ироническое. Оно не выявляет, а прикрывает истинный урок, который содержит в себе сказка. Дидактизм в произведении В. Одоевского смягчается и делается художественным и поэтическим и благодаря фантастике, и не менее того благодаря авторской иронии. О дидактизме В. Одоевского Белинский писал: "... не изменяя своему истинному призванию, по-прежнему оставаясь по преимуществу дидактическим, он в то же время умел возвыситься до того поэтического красноречия, которое составляет собою звено, связывающее оба эти искусства - красноречие и поэзию". {Белинский В. Г. Сочинения князя В. Ф. Одоевского, с. 305.}

"Пестрые сказки" никак не означали отказа В. Одоевского от философских устремлений в литературе. Многие из его сказок по своему художественному типу близки к философским произведениям. Такой характер им придавала в первую очередь фигура вымышленного рассказчика Иринея Модестовича Гомозейки. Рассказчик этот встречается как в "Пестрых сказках", так и в некоторых других произведениях В. Одоевского 30-х и 40-х годов: в повести "Привидение", в сказках для детей и т. д. Это чудак и мудрец, знающий все языки, живые и мертвые, все науки, которые преподаются и не преподаются. Это рассказчик, который напоминает нам многими чертами самого В. Одоевского и отчасти одного из главных героев "Русских ночей" - Фауста.

Фигура вымышленного рассказчика - не новость в русской литературе. Если иметь в виду литературу 30-х годов, современную "Пестрым "сказкам", то естественно возникает сопоставление Гомозейки В. Одоевского с пушкинским Белкиным и гоголевским Рудым Паньком. Однако сопоставление это позволяет увидеть не столько сходство, сколько различие. И весьма существенное. И Белкин, и Рудый Панько предельно объективированы, и внешне и внутренне независимы от своих авторов. Рассказчик В. Одоевского, напротив, наделен резко автопортретными чертами. Он носитель авторского сознания. В его высказываниях отражены общие идеи автора о жизни, о человеке. Это делает его рассказчиком не только романтического, но и философского типа.

Своими прямыми высказываниями рассказчик В. Одоевского часто как бы переводит повествование в высокий и обобщенный план. Он придает бытовым и фантастическим сюжетам вид философской притчи или легенды, смешивая при этом бытовое и фантастическое. Именно так происходит, например, в рассказе "Игоша" (одном из самых поэтических у В. Одоевского), где Гомозейко говорит: "...житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностию"; {Одоевский В. Ф. Соч., ч. III. СПб., 1844, с. 56.} близкое этому по смыслу говорит Гомозейко в повести "Привидение": "...наш ум, изнуренный прозою жизни, невольно проникается этими таинственными происшествиями, которые составляют ходячую поэзию нашего общества и служат доказательством, что от поэзии, как от первородного греха, никто не может отделаться в этой жизни" (Повести, с. 298).

Во второй половине 30-х годов В. Одоевский пишет ряд повестей, которые некоторыми исследователями причислялись к разряду "мистических". Это повести "Сильфида", "Саламандра", "Косморама". П. Н. Сакулин характеризовал эти три повести как "самые значительные и наиболее отделанные произведения мистического содержания". {Сакулин, ч. 2, с. 90.} Справедливо ли такое определение?

О тяготении В. Одоевского к мистике пишет и современный исследователь Ю. Манн: "Примерно в то же время, когда Одоевский стал отходить от принципов философии тождества, обнаружилось его тяготение к мистике. Одоевский изучает сочинения древних каббалистов и алхимиков, крупнейших мистиков XVI-XIX веков - Якова Беме, Эккартсгаузена, Юнга-Штиллинга и особенно Сен-Мартена и Пордеча...". {Манн Ю. Русская философская эстетика, с. 110. 17 в.}

Факты, которые приводит Ю. Манн, бесспорны, но они имеют отношение более к научным исканиям В. Одоевского, нежели к его литературному творчеству. Как бы ни относился сам Одоевский к мистическим учениям, как бы ни увлекался ими в плане научно-философском, мистические элементы в его литературных произведениях, когда они в них присутствовали, носили характер формальный, а не содержательный.

В этом отношении показательна повесть "Сильфида". Герой ее под влиянием книг различных каббалистов и алхимиков начинает верить в чудеса, отказывается от невесты, которую прежде любил, от привычного уклада жизни и живет в необыкновенном мире, исполненном таинственной красоты и возвышенной мысли. Все случившееся с героем имеет в повести реальную мотивировку: болезнь. Другу героя с помощью врачей удается излечить его, вернуть к нормальной жизни. Но вместе с возвращением к нормальному пропадает для героя и все высокое и прекрасное, чем он жил во время болезни.

Легко заметить, что мистические элементы в "Сильфиде" - каббала, алхимия и проч. - не имеют отношения к идее повести. Повесть эта - о высших стремлениях человеческой души я о несоответствии этим стремлениям того, что человек находит в повседневной реальности. Во всем этом мистицизма не больше, чем можно обнаружить его, например, в рассказе "Игоша". Мистические элементы в "Сильфиде" по существу выполняют ту же функцию, что и фантастика в "Пестрых сказках". Они отрешают от повседневного и бытового, переключают повествование на "высокую волну", придают ему философское звучание.

Одна из проблем, которая особенно интересует В. Одоевского в 30-е и 40-е годы, касается смысла и ценностей человеческого существования. Ему особенно близки и дорога обыкновенные человеческие ценности: добро, великодушие. Ценности, по его понятиям, и самые обыкновенные, и вместе с тем самые высокие.

В рассказе, который первоначально назывался "Три жизни", а затем был назван "Филологический опыт", В. Одоевский показывает три типа людей: алхимика, гордого "своей полновластною мыслью" и презирающего мир житейский; любящую молодую чету по соседству, упивающуюся своим счастьем и презирающую алхимика; прохожего, полного любви и доброжелательства ко всем, радостно благословляющего и алхимика, и юных возлюбленных. Идеал В. Одоевского - в прохожем. В. Одоевский против всякой односторонности в человеке: он мечтает о человеческой доброте, которая не знает пристрастий и исключительности.