Ленинградская утопия. Авангард в архитектуре Северной столицы

Павел в нерешительности остановился перед распределителем. Тогда женский голос крикнул за спиной:

— Ну, ну… Побыстрее!..

Павел в замешательстве перевел валик — против слова „прачечных“ и тотчас же в графе „зарегистрировано“ встала цифра 1102.

— Ну, вот! — произнес тот же голос, — 1102 и один всегда дают 1103.

Павел оглянулся.

Перед ним стояла Кира.

— Ах, это ты? — смущенно проговорила она.

Они отошли от распределительной доски в сторону Кира протянула Павлу руку и сказала:

— Не сердись… Но я терпеть не могу, когда кто-нибудь стоит перед доской и выбирает… Как будто не все равно, где работать.

— Я не сержусь, — ответил Павел, — только я хотел пойти в статотдел… Видишь ли, мне еще ни разу не приходилось работать в этой области, поэтому…

— Принимая во внимание твой возраст, я могу гарантировать, что ты попадешь со временем и на эту работу… Ну, а сегодня мы работаем вместе.

— Не возражаю, — улыбнулся Павел.

Вечером того же дня они встретились за городской чертой у ворот коммунальной прачечной.

Это было серое здание в десять этажей. В бетоне сверкали огромные стекла, и за стеклами были видны перебегающие с места на место люди.

Павел пропустил Киру вперед.

Они вошли под застекленный свод гардеробной, отыскали свободные ящики, достали оттуда прозодежду и, превратившись в рабочих, прошли в фабричный распределитель.

Молча, заполнили они графу „горячий пар“ и, следуя за стрелками-указателями, прошли коридорами в цех.

Войдя в большой зал, сплошь уставленный машинами, они встали против двух девушек.

— Кончай, — весело сказал Павел. — Сменяем!

Одна из девушек спросила:

— Ты уже работал в цехе горячего пара?

— Нет.

— В таком случае — смотри.

Она обратила внимание Павла на широкую ленту, по которой двигались белые одежды. Они шли сплошным потоком по застекленному транспортеру, мимо трубопроводов, из которых вырывались яростные клубы пара.

— Смотри сюда! — сказала девушка.

Она положила руки на регулятор.

— Если подача пара ослабевает, поверни рукоятку вправо. Если платье начнет сбиваться в кучу, переведи этот рычаг до надписи „свободный ход“. Вот это все. Понятно?

— Вполне.

— До свиданья.

Девушки ушли. Павел остался с Кирой.

Так же быстро произошла смена и в других отделениях коммунальной прачечной.

Группа новых рабочих встала к приемникам.

Изо всех гостиниц, жилых помещений и коммунальных предприятий сюда тянулись трубы, по которым пневматически направлялось в коммунальную прачечную белье и другие изделия из полотна, бязи и коломянки.

Из приемника все поступающие предметы по транспортерам шли в дезинфекционные камеры, откуда посылались в горячий цех.

Влажный и горячий пар обволакивал бесформенные груды вещей, превращая их в мокрые куски, и гнал в котлы мыльно-щелочных растворов. В следующем цехе белье проходило через камеры электросушки. Затем поступало в гладильное отделение, откуда, сложенное, сияющее белизной, поднималось транспортерами в верхние этажи в отделения сортировки и уже по пневматическим трубам опять мчалось в гостиницы, в столовые, в буфеты, в лаборатории, в бани, в базисные склады, по абонементным номерам.

Павел с сосредоточенным видом стоял у машины, регулируя горячий пар. Белые потоки одежды катились под стеклом ровным приливом. Попадая в полосу пара, они внезапно теряли свои очертания, превращаясь в тяжелую набухшую лаву, которая медленно подплывала к всасывающим отверстиям и бесшумно проваливалась вниз.

— Ну? — услышал он голос Киры.

— Несложно и… неинтересно. Я думал, цех горячего пара не менее чем машинное отделение.

— А мне все равно, — сказала Кира, — работа в сложных машинных отделениях мне кажется даже скучной.

— А я люблю машины! Работая в сердце предприятий, я ощущаю преклонение перед металлическими чудовищами. Мне кажется порой, что они ворочаются и, точно разумные существа, вздыхают, сердятся, торопятся…

— Атавизм! — засмеялась Кира. — В старину в честь машин даже молитвы писали. Я говорю о стихах… Ты — варвар. Да и потом: разве это, — она показала на транспортер, — не является машиной?

Павел засмеялся:

— Я люблю машину пыхтящую, многоколесную, опутанную приводами и залитую машинным маслом. Люблю сложное сердце. А это вены. Это жилы машинного организма. Когда я стою у дизелей и генераторов, мне кажется: это я даю живую жизнь предприятию и это я сотрясаю гулом стены, и от меня в разные стороны расходятся могучие щупальцы, которые ткут, режут, формуют, плющат, обтачивают тугую материю. Работа среди таких машин мне доставляет высшее наслаждение. Ты не испытывала этого?

Они разговаривали о преимуществах разной работы на разных предприятиях, попутно высказывая свои взгляды на все, из чего сплетена сложная человеческая жизнь.

— Нет лучшего, — сказала Кира, — нет более интересного, чем работа в агрогородах… Я в прошлом году четыре раза работала в агрогородах. В этом году тоже два раза. Если я ночью узнаю о требовании на рабочую силу в агрогородах, то могу вскочить с постели и побежать к распределителю.

А какое разочарование испытываешь, когда подходишь к заполненной доске.

— Вот как? — удивился Павел. — Я не понимаю такой наклонности. Я с удовольствием уступил бы тебе это счастье. Работа в агрогородах была для меня всегда менее привлекательна, чем работа в индустриальных кольцах.

— В таком случае ты напрасно отнимаешь удовольствие у меня и у других.

— Ты думаешь, у нас много любителей сельского хозяйства?

— Я первая!

— Атавизм?

— Представь себе, что дед мой был коренным рабочим. Он тридцать лет проработал на ленинградской трикотажной фабрике „Красная заря“. А я…

— Пейзанка…

— Смейся, пожалуй! — пожала плечами Кира».

«Нынче утром был я на эллинге, где строится „Интеграл“, и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета, залитого легким голубым солнцем.

Дальше сам с собою: почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы, в теперешней нашей жизни — только сознательно…»