Вечный слушатель

В ИЗГНАНИИ

Я не смогу сегодня до утра уснуть,

томясь по голосу прибоя в дюнах голых,

по гордым кликам волн, высоких и тяжелых,

что с ветром северным к Хондсбоссе держат путь.

Пусть ласков голос ветра в рощах и раздолах,

но разве здесь меня утешит что-нибудь?

Мне опостыло жить вдали от берегов,

среди почти чужих людей, но поневоле

я приспосабливаюсь к их смиренной доле.

Здесь хорошо, здесь есть друзья и нет врагов,

но тяготит печать бессилия и боли,

и горек прошлого неутолимый зов.

Я поселился здесь, от жизни в стороне,

о море недоступное, нет горшей муки,

чем смерти ожидать с самим собой в разлуке.

О свет разъединенья, пляшущий в окне...

Зачем губить себя в отчаяньи и скуке?

От самого себя куда деваться мне?

О смерть в разлуке... О немыслимый прибой,

деревня, дюны в вечной смене бурь и штилей;

густели сумерки, я брел по влажной пыли,

о павшей Трое бормоча с самим собой.

Зачем же дни мои вдали от моря были

растрачены на мир с безжалостной судьбой?

Ни крика чаек нет, ни пены на песке,

мир бездыханен - городов позднейших ропот

накрыл безмолвие веков; последний шепот

времен ушедших отзвучал, затих в тоске.

В чужом краю переживаю горький опыт

учусь безмолвствовать на мертвом языке.

Всего однажды, невидимкой в блеске дня

он за стеклом дверей возник, со мною рядом,

там некто говорил, меня пронзая взглядом,

и совершенством навсегда сломил меня.

Простая жизнь моя внезапно стала адом

я слышу эхо, и оно страшней огня.

Оно все тише - заструился мрачный свет,

и в мрачном свете том, гноясь, раскрылась рана,

переполняясь желчью, ширясь непрестанно.

Мир темен и в тоску по родине одет:

неужто эта боль, как ярость урагана,

со временем уйдет и минет муки след?

Гноится рана, проступает тяжкий пот,

взыскует мира сердце и достигнет скоро

созреет мой позор, ведь горше нет позора,

чем эта слава - ведь живая кровь течет

из глубины по капле - не сдержать напора,

очищенная кровь из сердца мира бьет.

В больнице душной, здесь, куда помещено

истерзанное сердце, где болезнь и скверна

тоска по родине, как тягостно, наверно,

тебя на ложе смертном наблюдать, давно

надежда канула и стала боль безмерна.

Разъединенья свет угас - в окне темно.

О, если б чайки белой хоть единый клик!

Но песню волн пески забвенья схоронили,

лишь гомон городов, позорных скопищ гнили,

до слуха бедного доносится на миг.

О сердце, знавшее вкус ветра, соли, штилей...

Рассказов деревенских позабыт язык.

Мне опостыло жить вдали от берегов

о, где же голос искупленья в дюнах голых?

Зачем же должен ветер в рощах и раздолах

будить опять тоску по родине... О зов

из дальнего Хондсбоссе... Голос волн тяжелых

лишь за стеклом дверей, закрытых на засов.

ЗИМНИЙ РАССВЕТ

Уединенный, навсегда утратив корни,

в рассвете зимнем я произношу строку,

и комната моя становится просторней,

едва ее со дна сознанья извлеку.

Тоска по родине, твой зов, живой и чистый,

возможно ль променять на тусклый свет небес?

Всего лишь миг назад, смеясь, от кромки льдистой

я шел сквозь верески, заре наперерез,

легко минуя пламена стеклянной створки.

Ни дни, ни годы не сменялись для меня.

О век златой, через овраги и пригорки

я первым шел...

Но кто у этого огня

собрал мои листки, там, возле занавески,

в бреду прозренья каменея предо мной,

кто, еле видимый, в рассветном, зимнем блеске

меня из марева за морем в мир земной

вводил безжалостной рукой?

О день предельный,

живущий в памяти, как самый первый день,

мне данный, - где же, где таился мрак смертельный,

болезнь и злоба - изначальная ступень,

что в эту жизнь вела до той поры, покуда

я, задохнувшийся, не встал, чтоб дать ответ

но гибель не грядет, и нет в кончине чуда,

о дверь стеклянная, раскрытая в рассвет,

объятая огнем... И, настоянью вторя,

уединенный, до конца смиривший гнев,

я в тот же миг возник за темной гранью моря,

отсюда прочь уйдя, изгладясь, умерев,

но странный гость исчез...

С трудом подняв ресницы

и воздуха вдохнув, придя в себя едва,

я у стола стоял, перебирал страницы,

с недоумением взирая на слова,

записанные мной перед приходом ночи,

они звучали, их старинный карильон

трезвонил золотом то дольше, то короче,

словами, мнилось, был сегодня обретен

их смысл - он стал теперь живей и просветленней,

тоска по родине и счастье были в них.

О речь рассвета... О игрок на карильоне...

И долго длился звон, покуда не затих.

И отзвучала песнь с пригрезившейся башни,

из нереальных и неведомых миров,

возникло время - и, пленен строкой вчерашней,

за дверь стеклянную шагнув, под вечный кров,

в бессмертной комнате, где висла тишь немая,

с листом бумаги, на свету, уже дневном,

я за столом сидел, насущный хлеб ломая,

замкнувшись в эркере, под западным окном.

ЗИМА У МОРЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

I

Вдоль Северного моря

она ступала прочь,

ее стенаньям вторя,

рыдал рассвет немой;

с ней говорила ночь.

Мрачнеет город в стуже;

как чайка, голос мой

летит за нею вчуже.

II

Венец ли ей желанен,

иль золото и страсть?

Тоской по дому ранен

мой слух рассудку вслед,

и, прежде чем упасть

на брег, волна седая

приемлет солнца свет,

ярящийся, блуждая.

III

Там, в комнате закрытой,

былого больше нет,

о том, что позабыто,

опять твердит она

лишь слабый крик в ответ

доносится сквозь дрему,

и вновь душа полна

немой тоски по дому.

IV

За окнами неспешно

плетутся облака

чредою безутешной,

но светится волна

за морем... О тоска,

убившая свободу,

ты тягостью равна

смертельному исходу.

V

Что за глухие гулы

грозят обрушить дом?

Бунтуют караулы,

и после мятежа

владыки со стыдом

в ничтожность, в мерзость канут,

мрак низойдет, дрожа,

и все на всех восстанут.

VI

Все горше, повседневней

клубок земных забот,

как мысль о расе древней

но это мой приют.

Колоколам с высот

звонить еще не скоро,

и мертвые встают

для вечного дозора.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Плывет ли гарь, пылая,

с пожарища судьбы?

Какая ведьма злая,

чума-ворожея

из дымовой трубы

хрипит про гибель Трои?

Ей только ветр да я

внимаем - только двое.

И ненависть, и злоба

свели ее с ума.

Которая трущоба

теперь ее жилье?

Погибшие дома

осквернены пожаром.

Мир, что отверг ее,

стал непомерно старым.

В смятении глубоком

скольжу в который раз

сквозь вьюгу сна, к истокам

речей о мятеже,

здесь юноши сейчас

кричат самозабвенно,

оружье взяв уже:

"Елена... Елена..."

Фальшивым стало злато,

продажной - страсть. Когда

взъярился брат на брата?

Жесток и груб ответ.

Стенают города,

земле смертельно жутко,

пространный зимний свет

ужасен для рассудка.

Могущество однажды

познала красота,

и ликованье жажды,

бушуя, как огонь,

язвит острей хлыста,

и ужас неподделен:

не тронь ее, не тронь.

Ее соблазн смертелен.

Я знаю: царством талым

стал постепенно лед,