Традиции свободы и собственности в России (СИ)

Раз уж речь зашла о сельскохозяйственном труде, не упущу напомнить, что провал усилий сделать коллективное сельское хозяйство рентабельным был наиболее явным именно в РСФСР. Не во всех прочих республиках колхозы оказались столь же безнадежной затеей. Форм вполне успешного общинного хозяйствования в мире не так уж мало и сегодня. Это мексиканские «коммуны» и «эхидо», израильские «кибуцы», шведские «коллективы», итальянские «арки». Есть аналоги в Японии, США, Индии, буквально во всех странах Латинской Америки. В свое время очень много писали о коммуне бразильского города Порту-Алегри. А вот в России, как было упомянуто выше, не выжили даже полезные пережитки общинной жизни, подобные узбекскому хашару или белорусской толоке.

Не хочу упрощать. Отдельные удачные опыты коммун имели место и у нас — но то были коммуны, сложившиеся на идейной основе и обязательно вокруг энтузиаста, становящегося мотором всего дела. Хороший пример — коммуна Адриана Топорова. Этот человек с 1912 года учительствовал на Алтае, занимался просветительской работой среди крестьян: устраивал литературные вечера и ставил любительские спектакли в селе Верх-Жилино, открыл воскресную школу для женщин, собрал богатую библиотеку, завоевав безраздельное уважение всей округи. В 1920 году под руководством Топорова два десятка семей сел Косиха, Глушинка и Верх-Жилино учредили коммуну «Майское утро» (отличное название!). Все вопросы коммунары решали сообща, вместе работали и во всем помогали друг другу. Им удалось наладить образцовый быт: чистые дома, прекрасные дороги, детский сад, школу, школьный театр, струнный оркестр, детский хор, краеведческий музей. В течение 12 лет Адриан Топоров ежевечерне(!) проводил в «народном доме» коммуны коллективные чтения книг с их обсуждением, записывая мнения коммунаров. Они прочли и «разобрали» Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Тургенева, Лескова, Льва Толстого, Щедрина, Писемского, Александра Островского, Чехова, Короленко, Леонида Андреева, Горького, Блока, Есенина, Леонова, Валентина Катаева, Всеволода Иванова, Новикова-Прибоя, Мольера, Гюго, Мопассана, Ибсена и множество других писателей. Вечерами в домах коммунаров не было ни души, все собирались в «народном доме». На составленных вместе и устланных шубами столах спали дети, пока их родители вели споры об изящной словесности. В 1930 году Топоров издал трехтомную книгу «Крестьяне о писателях», а еще через три года советская власть прихлопнула подозрительное предприятие, причем его создатель, как водится, угодил почти на 20 лет в сталинские лагеря.

«Майское утро» — плод счастливого стечения обстоятельств. Любая революция внушает мощную, пусть и ложную, надежду создать правильный новый мир взамен поверженного неправильного, и из этой надежды в 20-е годы, что хорошо известно из литературы, родилось множество коммунарских начинаний, выплыли сотни легковерных уездных книгочеев, наслышанных о Морах и Бабефах (уникум Топоров все же не из их числа) и готовых с жаром взяться за дело. Но жизнеспособных коммун, просуществовавших многие годы (подобно «Майскому утру» или коммунам толстовцев) и умерших в сталинские годы не своей смертью, оказалось немного. Почему же, возникшие на идеальных началах правды, справедливости, взаимовыручки, почти все они быстро распадались до всяких государственных гонений? Все потому же: русский — в отличие от израильтянина, мексиканца, шведа, итальянца, японца — способен увлечься идеей фаланстера лишь в самых исключительных обстоятельствах. Он нетерпелив и потому быстро теряет веру в осуществимость идеала.

Подозреваю, что и «Майское утро» дожило аж до сталинской коллективизации лишь благодаря своей необычной литературной составляющей. А толстовцы? Разве их хозяйственная организация и жизненный уклад — не порождение литературного гения? Мы все-таки литературоцентричный народ, причем не только в верхушке нации, но и — со времен усвоения народом Псалтири — вплоть до придонного слоя72.

Но может быть уже в наше время в России наблюдается возрождение мiра-общины — хоть в части функций? 75 лет они подавлялись, но теперь «неискоренимый в России коллективистский архетип» взял свое: возрожденная община вернула себе немыслимые под коммунистическим контролем функции — представительскую, защитную, производственную, регулятивную, социальную — так, что ли? Увы и ах. Никаких признаков второго (вернее, третьего) пришествия общины не видно, так что все разговоры о нашей «вековечной» общинной психологии — пустой вздор.

Можно, конечно, объявить доказательствами продолжения жизни древней общины любые подробности жизни соседей и односельчан — ведь у них есть общие интересы, которые надо как-то согласовывать, они должны взаимодействовать, улаживать споры или соединять усилия. Можно объявить доказательствами существования общины каждое проявление соседской помощи сиротам и вдовам, все развлечения сельской молодежи, вплоть до дискотек, любые посиделки, особенно на юге, где работа совмещена с разговорами и забавами, и даже присвоить им ученые названия регулятивной, социальной, культурной, рекреативной и т.п. функций «современной общины». Но община от этого не воскреснет.

Об окончательной или временной смерти общины в нашей стране следовало бы, вероятно, посожалеть, ведь община, повторюсь, — гражданское общество в миниатюре, а о гражданском обществе у нас ныне не вздыхает только ленивый. Но — чего нет, того нет. Отсутствует в нас тяга к общинному сотрудничеству, и из этого надо исходить, нравится нам это или не очень. У нашего народа достаточно замечательных качеств, чтобы приписывать ему несуществующие. Делая на них ставку, можно сильно промахнуться. Ложный лозунг — одна из самых опасных вещей в политике и жизни.

Часть вторая. Традиции свободы

Из партийной истории — всеобщей и российской

В дальнейшем обсуждении нам не обойтись без сравнений на материале Запада, поскольку именно откуда мы слышим уверения в отсутствии у нас навыков свободы. Кого-то эти сравнения раздражают, о чем я сожалею, но по-другому не выходит.

С самого начала придется заявить: мы склонны преувеличивать возраст либеральных и демократических институтов этой части мира. У собирателей в ходу глагол «застарить» — то есть с помощью особых приемов добиться того, чтобы картина, рисунок, статуэтка, ковер казались более древними, чем они есть. Но застаривают не только предметы, застаривают политические понятия — причем из тех же соображений: чтобы задрать цену, играя на благоговении перед древностью. Именно по этой методике нас неустанно стращают сугубой древностью западноевропейских демократий. От нас ждут, что мы сочтем их восходящими без всяких разрывов если не к каменному веку, то уж как минимум ко временам эллинских полисов (а это застаривание на два с лишним тысячелетия!). Нынешние западные демократии хотят, чтобы мы признали их строителями Акрополя лишь на том основании, что они раньше нас сфотографировались на его фоне.

Особенно хорошо смотрятся в этой роли новые члены Евросоюза. «Мы, люди Европы, люди западной цивилизации, — говорят финские, латышские, словацкие, румынские и т.п. нотабли, сглатывая горделивый ком в горле, — у нас, знаете ли, совершенно другой, чем у вас, менталитет, другие традиции». Скоро к ним по праву присоединятся их албанские, боснийские, турецкие коллеги73.

От нас ждут, что мы сделаем примерно такой завистливый вывод: у них, у благословенных «людей Европы» всегда были многопартийные демократии, продуманные идеологии, осмысленное политическое планирование. По контрасту с этими счастливцами, придумавшими кабинки для тайного голосования едва ли не одновременно с плугом, есть совсем другие народы, не дозревшие до такого чуда даже сегодня. Посему эти вторые должны есть глазами первых и поступать как те им внушают. Именно в этом скрытый посыл большинства из бесчисленных (но написанных под копирку) статей о России, переводами которых нас ежедневно балуют сайты вроде «ИноСМИ.Ру» и «ИноПресса.Ру».

Свобода — многосоставное понятие. Его невозможно отделить от прав человека, демократии, народного представительства, гуманности, политической практики, справедливого суда, тяжести (или легкости) социального контроля, цены человеческой жизни и чести, качества жизни. Наши сравнения останутся схоластикой, если не затронут эти аспекты свободы.