М. А. Бакунин

Бакунинъ, какъ живой человѣкъ живой современности, никогда не былъ пророкомъ: вѣщее свойство проникновенныхъ натуръ вродѣ Лермонтова и тѣсно прикованнаго къ нему Достоевскаго. Зато онъ былъ величайшимъ апостоломъ идей времени, которыя онъ угадывалъ и воспринималъ налету, задолго до другихъ. Тургеневъ, — самъ человѣкъ гораздо болѣе апостольскаго, чѣмъ пророческаго духа, — геніально изобразилъ эту сторону Бакунина въ «Рудинѣ». Апостольскій даръ отличалъ Бакунина съ ранней юности. Въ 1836-39 годахъ, какъ послѣдовательный гегеліанецъ, путемъ діалектическихъ отвлеченій упершійся въ идею разумности всего существующаго, Бакунинъ былъ консерваторомъ и поклонникомъ деспотической монархіи Николая І-го. Извѣстно, что, стоя на такой невѣрной, зыбкой и наглядно отталкивающей почвѣ, онъ, однако, успѣлъ подчинить своему вліянію буйный и свободолюбивый умъ и талантъ В. Г. Бѣлинскаго. Пресловутая статья о «Бородинской годовщинѣ», отъ воспоминанія о которой Бѣлинскій отплевывался до конца дней своихъ, создалась, какъ плодъ именно бакунинскаго апостольства по Гегелю. Но любопытно и то обстоятельство, что, по свидѣтельству Герцена, учитель въ этомъ случаѣ оказался слабѣе въ вѣрѣ, чѣмъ обращенный имъ ученикъ. Послѣ «Бородинской годовщины», — пишетъ Герценъ, — «я прервалъ съ Бѣлинскимъ всѣ сношенія. Бакунинъ, хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться, его революціонный тактъ толкалъ его въ другую сторону»… Въ дальнѣйшіе житейскіе періоды, послѣ перелома своихъ мнѣній къ реалистическому мышленію и рѣзкаго обращенія съ праваго фланга къ лѣвому, Бакунинъ имѣлъ почтительно внимавшихъ ему учениковъ-товарищей, не менѣе сильныхъ, чѣмъ Бѣлинскій. Достаточно указать, что рѣчи и мысли Бакунина положили глубокую печать на творчество Прудона. Понятно, что рѣчь, способная покорять себѣ Бѣлинскихъ и Прудоновъ, дѣйствовала съ неотразимо побѣдною силою на умы, менѣе склонные и приспособленные къ противодѣйствію и болѣе благодарные, какъ почва, чтобы воспринимать и растить verba magistri. Бакунинъ остается въ исторіи русской культурной мысли, какъ величайшій пропагандистъ-развиватель, державшій подъ обаяніемъ своего слова нѣсколько поколѣній русской молодежи. Этою ролью его полонъ вдохновенный тургеневскій «Рудинъ», гдѣ такъ хороша эпизодическая фигура страстнаго рудинскаго послушника, учителя Басистова; гдѣ скептическій и опустившійся въ искусственное равнодушіе, будущій земецъ Лежневъ, поднимаетъ бокалъ за благотворное краснорѣчіе Дмитрія Рудина, хотя его самого давно уже не любитъ, не уважаетъ, почти ненавидитъ, почти презираетъ. Изъ частныхъ мемуаровъ о Бакунинѣ наиболѣе ярко, потому что всѣхъ наивнѣе, передалъ его апостольское обаяніе итальянецъ Анджело де Губернатисъ, извѣстный литераторъ, поэтъ, историкъ литературы, нынѣ заслуженный профессоръ римскаго университета, на старости лѣтъ такъ далеко ушедшій отъ идей своего демократическаго прошлаго, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ даже купилъ себѣ титулъ графа. Губернатисъ, съ простодушною злобою разочаровавшагося прозелита, признается, что Бакунинъ, что называется, обработалъ и распропагандировалъ его въ одинъ присѣстъ. Одного разговора было достаточно, чтобы изъ мирно либеральнаго буржуазнаго юноши, ненавистника конспирацій, Губернатисъ превратился въ заговорщика, члена интернаціональной революціонной организаціи и ея инструктора-пропагандиста. Губернатисъ, какъ и многіе другіе, отмѣчаетъ, что главною силою бакунинскаго обаянія было несравненное умѣнье оратора пробудить въ каждомъ человѣкѣ жгучій стыдъ за свое эгоистическое прозябаніе среди міра, страждущаго и жаждущаго помощи и обрѣтенія въ борьбѣ права своего. Человѣка охватывало отчаяніе, что онъ прожилъ на свѣтѣ столько лѣтъ, ничего не сдѣлавъ для народа, для культуры, для свободы, и онъ бросался въ учительскія объятія Бакунина, отдавая ему свою волю и требуя наставленія, куда итти и что дѣлать.

Вотъ тутъ-то, обыкновенно, начинался кризисъ, и бакунинскій авторитетъ часто спускался a la baisse, потому что отъ апостола ждали пророчества, религіи, а Бакунинъ не былъ, да и не имѣлъ ни малѣйшей претензіи быть, я думаю, даже и не захотѣлъ бы бытъ, — ни Ѳ. М. Достоевскимъ, ни Львомъ Толстымъ. Въ немъ рѣшительно не было склонности явиться Мессіей вѣка. Напротивъ, чѣмъ старше онъ становился, тѣмъ страстнѣе самъ искалъ Мессій, во имя которыхъ апостольствовалъ, и, по неразборчивости своей, принялъ было за Мессію даже Нечаева. Въ Бакунинѣ всегда жило благородное сознаніе, что онъ, можетъ быть, послѣднее слово идеи въ современности, но далеко не послѣднее во времени, въ надвигающихся возможностяхъ идеала. Опъ всегда предчувствуетъ, иной разъ даже съ чрезмѣрною скромностью, что идетъ за нимъ нѣкто, у кого онъ не достоинъ будетъ развязать ремень сапога. Его апостольскія обличенія дѣйствовали даже на Герцена и еще больше на Огарева, хотя они оба воображали, будто изучили Бакунина, какъ свои пять пальцевъ, и — часто позволяя ему увлекать ихъ — уважали его мало, цѣнили далеко ниже достоинствъ и почитали «Большою Лизою». Но слушать себя, а порою и слушаться «Большая Лиза», все-таки, заставляла этихъ умныхъ, отчетливо разсуждающихъ людей, потому что въ немъ — въ Бакунинѣ — неизмѣнно слышалось кипѣніе настоящей политической страсти, заражающей, увлекательной. Художественную формулу для Бакунина, только четверть вѣка спустя по его смерти, нашелъ великій пѣвецъ нашего революціоннаго времени — Максимъ Горькій. Бакунинъ — это воплощенное «безумство храбрыхъ», которое — «есть мудрость жизни». Даже ближайшіе друзья, не умѣя или не хотя понять въ немъ генія, часто унижали Бакунина, держали его въ черномъ тѣлѣ, какъ не то сумасшедшаго, не то шарлатана. Тонъ отношеній, по письмамъ Герцена, Огарева съ одной стороны, Бакунина съ другой, почти всегда симпатичнѣе у Бакунина. Онъ удивительно прямодушно и съ видимою чувствуемою искренностью отдаетъ знаменитому дуумвирату лондонскихъ друзей своихъ всѣ литературныя преимущества и первыя почетныя мѣста. Онъ понимаетъ, что въ литературной революціи онъ не Герценъ, какъ впослѣдствіи понималъ, что въ революціи бунтарства онъ — старый революціонеръ — долженъ уступить первенство молодому Нечаеву. Повторяю: Бакунина многіе и много упрекали въ диктаторскихъ замашкахъ, но, въ дѣйствительности, вся его біографія есть приниженіе своего авторитета предъ потребностями революціоннаго дѣла. И такъ — до послѣднихъ минутъ. Извѣстно, что онъ отправился въ несчастную экспедицію — дѣлать революцію въ Болоньѣ безъ всякой надежды на успѣхъ и съ сознаніемъ, что дѣло совсѣмъ не организовано. Но его увѣрили, что революціонный взрывъ, освященный именемъ Бакунина и, — отъ него не скрывали, да онъ и самъ очень хорошо зналъ, — вѣроятно смертью Бакунина на баррикадѣ, произведетъ громадное впечатлѣніе въ Европѣ и будетъ полезенъ международному демократическому возрожденію. И больной, едва живой, старикъ поплелся приносить себя въ жертву на улицахъ Болоньи. И то не удалось. Возстаніе отцвѣло безъ расцвѣта. Въ ожиданіи сигнала, Бакунинъ напрасно сидѣлъ взаперти, въ номерѣ одной изъ мѣстныхъ гостиницъ, а потомъ, когда полиція хватилась его искать, друзья успѣли вывезти предполагавшагося вождя своего въ возѣ сѣна.

Несчастіе жизни Бакунина заключалось именно въ томъ условіи, что трудно апостольство безъ Мессіи, а Мессіи-то настоящаго, способнаго покорить себѣ его логическую голову, онъ никогда не имѣлъ; въ тѣхъ же, кого временно и сгоряча принималъ за Мессію, быстро и доказательно разочаровывался; и, наконецъ, былъ слишкомъ уменъ и порядоченъ, чтобы лично самозванствовать и шарлатанить, воображая Мессіею самого себя или ловко навязывая себя въ таковые же Мессіи-аплике довѣрчивой толпѣ адептовъ. Дебогорій-Мокріевичъ, въ своихъ запискахъ (Paris, 1894), замѣчательно ярко рисуетъ, какъ запросто, братски, сразу на «ты» сошелся съ нимъ, готовымъ преклоняться и благоговѣть, юношею, старый, великій революціонеръ, въ первое же свиданіе ихъ въ Локарно. И деньгами подѣлился (а вѣдь самъ жилъ нищій нищимъ въ это время!), и чаю выпили вмѣстѣ неистовое количество, и шумѣлъ, и ругался, и всѣ свои тайники и подноготныя показалъ. Не умѣлъ этотъ человѣкъ играть скучно-возвышенную роль живого бога, такъ и «пёрла» изъ него интимная человѣчность, буршество, фамильярность, панибратство истиннаго сына земли, истиннаго человѣка толпы. Сравнительно съ доступностью и общительностью Бакунина, даже Герценъ — широкій размашистый, веселый Герценъ — оказывается не болѣе, какъ любезнымъ свѣтскимъ бариномъ и «тонкою штучкою». Житейскія отношенія Бакунина — это цѣпь молнійныхъ интимностей и столь же быстрыхъ ненавистей. При чемъ, — надо сказать, — интимности возникали съ равнымъ пыломъ и усердіемъ обѣихъ сторонъ, а ненависти доставались, на память, одному Бакунину. Самъ онъ ненавидѣть рѣшительно не умѣлъ (говорю, конечно, о личной, а не о политической ненависти) и сказалъ въ одномъ письмѣ своемъ по истинѣ великія слова о мщеніи: «Для такого глубокаго чувства нѣтъ въ моемъ сердцѣ мѣста». Онъ не умѣлъ создавать причины и поводы къ мести, — не умѣлъ обижаться. Одна изъ тяжело принятыхъ имъ обидъ, и все-таки не повлекшая за собою разрыва, отмѣчена имъ, по крайней мѣрѣ, съ горькимъ и долго больнымъ чувствомъ. Это — когда лондонскіе изгнанники, не довѣряя такту Бакунина въ шведской экспедиціи, отправили контролировать его Герцена младшаго, и тотъ, со всѣмъ самодовольствомъ двадцатилѣтняго распорядителя доктринёра, принялся муштровать стараго революціонера, какъ младшаго товарища, дѣлалъ ему начальственныя замѣчанія, указывалъ свысока его ошибки и увлеченія и т. д. Этой обиды, вызвавшей между Бакунинымъ и А. И. Герценомъ старшимъ обостренную полемику на письмахъ, Бакунинъ не могъ позабыть нѣсколько лѣтъ. Добродушный тонъ, по отношенію къ А. А. Герцену 2-му, появился у него только въ 1870 году, послѣ смерти Александра Ивановича, которая поразила Бакунина страшно. Да и тутъ осталось больше какой-то почтительной, играющей на права старчества, втайнѣ робѣющей шутливости, чѣмъ искренне теплаго чувства. Такъ пишутъ къ человѣку и о человѣкѣ, съ которымъ жизнь поставила васъ въ постоянныя, близкія и наружно дружескія отношенія, но о которомъ вы навѣрное знаете, что онъ вамъ чужой и васъ не любитъ. И достало этого напряженнаго тона лишь на очень короткое время. Отношенія между Бакунинымъ и Герценомъ младшимъ испортились окончательно, когда Ал. Ал. высказался противъ продолженія «Колокола» въ Цюрихѣ, вполнѣ справедливо находя, что Бакунинъ, Огаревъ и Нечаевъ будутъ безсильны вести дѣло, обязанное своимъ успѣхомъ исключительно колоссальному литературному таланту самого покойнаго Александра Ивановича. Не мало горечи внесла сюда и извѣстная исторія такъ называемаго Бахметьевскаго революціоннаго фонда, который, подъ давленіемъ Бакунина, Огаревъ выдалъ на руки Нечаеву, вопреки желанію и дурнымъ предчувствіямъ Герценовой семьи. Нечаевъ, какъ революціонеръ, былъ человѣкъ безкорыстнѣйшій и неспособный воспользоваться общественною копѣйкою для личныхъ цѣлей, но фондъ этотъ безполезно растаялъ у него въ фантастическихъ и несимпатичныхъ предпріятіяхъ, которыми, согласно своей фантастической программѣ, сопровождалъ онъ революціонную пропаганду.