М. А. Бакунин

А. В. Амфитеатровъ

М. А. Бакунинъ

І

М. А. Бакунинъ

Михаилъ Александровичъ Бакунинъ ровесникъ Михаила Юрьевича Лермонтова. Одна и та же эпоха выработала для міра наиболѣе европейскаго изъ русскихъ поэтовъ и наиболѣе европейскаго изъ русскихъ политическихъ дѣятелей. Между ними много личной разницы и еще больше типическаго сходства. Если хотите, Бакунинъ — живое и замѣчательно полное воплощеніе той положительной половины Лермонтовскаго генія, которымъ опредѣляется его творческое разрушеніемъ создающее, революціонное значеніе. Въ Бакунинѣ не было ничего Байроническаго — тѣмъ болѣе на тонъ и ладъ русско-гвардейскаго разочарованія тридцатыхъ годовъ. У него не найдется ни одной черты общей съ тѣмъ Лермонтовымъ, который отразился въ Печоринѣ и «Демонѣ», но зато онъ всю жизнь свою прожилъ тѣмъ Лермонтовымъ, который создалъ пламя и вихрь «Мцыри». Если позволите такъ выразится, онъ — Лермонтовъ безъ эгоистическаго неудачничества и безъ субъективныхъ тормазовъ, Лермонтовъ, обращенный лицомъ впередъ, въ будущему, безъ грустныхъ оглядокъ на прошлое, безъ «насмѣшекъ горькихъ обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ», Лермонтовъ, взятый внѣ современной дѣйствительности и весь устремленный въ грядущія поколѣнія, которыя расцвѣтаютъ для него яркими красными розами безсмертной свободы.

По всей вѣроятности, Лермонтовъ, если бы дожилъ до лѣтъ политической зрѣлости, оказался бы силою революціонною и, быть можетъ, гораздо болѣе мощною и эффектною, — даже, главное, эффектною, — чѣмъ самъ Бакунинъ. Въ Михаилѣ Александровичѣ, по безпредѣльной широтѣ души его и по неизмѣримому добродушію, всегда имѣлось преобширное пространство для шаговъ отъ великаго въ смѣшному, чего въ сумрачной, презрительной, скрытной и себялюбивой натурѣ Лермонтова совсѣмъ не было. Лермонтовъ былъ человѣкъ съ громадно развитымъ инстинктомъ самосохраненія противъ комическихъ и неловкихъ положеній: качество — для политическаго дѣятеля необычайно важное, изъ первозначущихъ; въ этомъ отношеніи Лермонтову помогала печоринская половина его характера. Наоборотъ, Бакунинъ родился на свѣтъ съ полнѣйшею атрофіей способности остерегаться и различать возможности своихъ faux pas. Въ теченіе сорока лѣтъ своей революціонной практики, онъ только и дѣлалъ житейски, что спотыкался, падалъ и вставалъ, чтобы опять упасть на какой-нибудь трагикомически непредвидѣнной колдобинѣ, и снова подняться. И все это съ поразительною бодростью никогда не унывающаго самосознанія, съ веселымъ хохотомъ надъ собственною неудачею и съ неукротимою энергіей вѣровать и дѣйствовать на полѣ проиграннаго сраженія — во имя и для лучшихъ временъ. Очутись Лермонтовъ въ положеніи Бакунина, хотя бы во время несчастной морской экспедиціи Домонтовича и Лапинскаго на помощь возставшимъ полякамъ 1868 г., онъ не выдержалъ бы такого остраго удара по самолюбію и сдѣлался бы или преступникомъ, убійцею — мстителемъ за неудачу, или самоубійцею съ угрюмаго, одинокаго отчаянія. Бакунинъ переварилъ свинецъ и этой нравственной тяжести. Онъ только погрызся малую толику съ Огаревымъ и Герценомъ, а въ особенности съ Герценомъ-младшимъ, Александромъ Александровичемъ. Письма друзей къ Бакуннну въ это время, да и вообще при всѣхъ его безчисленныхъ «провалахъ», замѣчательны по тону: это посланія не равныхъ къ равному, но строгихъ, умныхъ, развитыхъ родителей къ талантливому, но слишкомъ живому и легкомысленному ребенку, который, получивъ самостоятельность, пользуется ею лишь затѣмъ, чтобы дѣлать вреднѣйшія шалости и ломать дорогія игрушки. Бакунинъ былъ во многомъ виноватъ, но только бакунинское добродушіе могло снести тотъ тонъ свысока, какимъ Герценъ и Огаревъ отчитывали его за вины его. Съ Лермонтовымъ одинъ намекъ на подобный тонъ повелъ бы къ дуэли. «Большая Лиза», какъ звали Бакунина Герценъ и Мартьяновъ, только слушала и «утиралась». Именно это выраженіе — «утерся» — употребилъ Огаревъ въ письмѣ своемъ о ссорѣ Бакунина съ Катковымъ. Мы будемъ ниже говорить объ этой исторіи. Вообще, пассивность предъ оскорбленіемъ личности, часто даже прямое непониманіе такъ называемыхъ унизительныхъ положеній, полное отсутствіе индивидуальнаго самолюбія по буржуазному кодексу — самыя замѣтныя черты бакунинскаго характера, съ перваго раза странно удивляющія, даже поражающія и, пожалуй, шокирующія непривычнаго изучателя. Я не знаю человѣка, который болѣе Бакунина проводилъ бы въ жизнь ту скептическую и насмѣшливую теорію о «вопросахъ чести», что такъ неотразимо убѣдительно и убійственно для этой «условной лжи» выработала неумолимая логика Шопенгауэра. Недаромъ подъ конецъ жизни Бакунинъ восхищался Шопенгауэромъ и держалъ сочиненія его настольною книгою. Три четверти переписки своей Бакунинъ велъ по женскимъ адресамъ и псевдонимамъ (Лиза, Анна Калмыкова, синьора Антоніа и т. д.) и, въ заключеніе житейской карьеры, подписался «Матреною» — подъ обязательствомъ, выданнымъ Нечаеву подчиниться его диктатурѣ въ случаѣ, если бы даже Нечаевъ приказалъ ему дѣлать фальшивыя бумажки. Конечно, — замѣчаетъ біографъ Бакунина, М. П. Драгомановъ, — обязательство было написано только формы ради, въ примѣръ послушанія для молодыхъ революціонеровъ, и Михаилъ Александровичъ никогда не сталъ бы дѣлать фальшивыя бумажки. Вотъ тутъ опять огромная разница съ Лермонтовымъ. Этотъ, напротивъ, если бы насущное дѣло того потребовало, очень спокойно фабриковалъ бы фальшивыя бумажки, какъ его Арбенинъ велъ фальшивую игру. Но никогда не далъ бы Лермонтовъ обязательства дѣлать фальшивыя бумажки по чьему-либо приказанію, никогда не согнулъ бы свою волю въ дисциплину другого, никогда не унизилъ бы себя до состоянія «Матрены» или «Большой Лизы». Лермонтовъ — анархистъ по аристократическому бунту выдающейся личности противъ общества, котораго она выше и горда сознаніемъ, что выше. Бакунинъ — анархистъ по демократическому сочувствію, анархистъ ради общества, совершенно пренебрегающій своею природною возвышенностью надъ его уровнемъ, въ идейномъ фанатизмѣ справедливости и равенства готовый обрубить самому себѣ ноги на прокрустовомъ ложѣ демократіи, съ котораго онѣ, по огромному его росту (и тѣлесному, и духовному), непокорно торчали. Лермонтовъ родился, чтобы стать властителемъ думъ и царемъ толпы. Бакунинъ имѣлъ въ своемъ кругу капризныя диктаторскія замашки и даже бывалъ нѣсколько разъ настоящимъ политическимъ диктаторомъ, — въ Прагѣ, въ Дрезденѣ, въ женевской, какъ тогда выражались, «интернаціоналкѣ». Но, въ дѣйствительности, въ натурѣ его совершенно не было дара властвовать, повелѣвать; онъ былъ только «излюбленный человѣкъ» толпы, ея трибунъ и зеркало. Онъ принималъ каждаго человѣка вровень съ собою: качество, при которомъ нельзя быть «повелителемъ». У него была въ высшей степени развита способность апостола Павла — быть эллиномъ съ эллиномъ, обрѣзаннымъ съ обрѣзаннымъ, свободнымъ со свободнымъ и ропщущимъ, готовымъ освободиться, рабомъ съ угнетенными, ожидающими освобожденія рабами. Если онъ заставлялъ повиноваться себѣ, то отнюдь не царственными sic volo, sic jubeo, но силою убѣжденія, въ результатѣ бурныхъ диспутовъ, страстныхъ споровъ. Онъ не приказывалъ, а уговаривалъ, — уговаривалъ часто грубо, съ крикомъ, бранью, неистовствомъ, но, все-таки, уговаривалъ. И всѣ его распоряженія и дѣйствія не были окончательными: подлежали обжалованію, апелляціи, отмѣнѣ отъ высшихъ революціонныхъ инстанцій, которымъ онъ, когда сознавалъ себя неправымъ, — маленько побурливъ, — конфузливо и смиренно подчинялся. Таковъ, напримѣръ, въ мелочахъ, — извѣстный случай съ энтузіастомъ-офицеромъ, котораго Бакунинъ «диктаторски» услалъ было изъ Лондона неизвѣстно зачѣмъ въ Яссы, если бы не вступился со своимъ скептическимъ veto А. И. Герценъ. А въ крупномъ масштабѣ — весь импульсъ его по дѣлу польскаго возстанія, столь рокового для популярности «Колокола», загубленнаго именно настойчивостью Бакунина, чтобы лондонская русская литературная и идеологическая революція слилась съ польскою революціей дѣйствія на Виліи и Вислѣ.