Газета День Литературы # 112 (2005 12)

Вот он в одном из дальних уголков курщины. Время — начало девяностых. Деревня — кипит...

...Кучкуясь возле ближней хаты

И куря безбожно самосад,

Речи, непригодные к печати,

Мужики, подвыпив, говорят.

Поэт, конечно, знает, какие именно речи мужиков "непригодны" к печати, да и сами мужики — тоже, но держа в уме наставления Шустрова (так они называли Шустера — ведущего программы "Свобода слова", говорят, не оглядываясь, демонстрируя своё, не совпадающее с шустеровским, понимание происходящего. Поэту так понятны и так близки разговоры мужиков, особенно по языку, что в стихах порой трудно различить, где говорят они, а где он сам. Словарь деревни Молотычи, в которой жил он у бабки и деда с младенчества (родители продолжали мыкаться по чужим квартирам в городе), растворился с годами в его поэтическом словаре, став самой выразительной его частью. Но всё равно, ещё и теперь ему занятно и весело, как он сам признался, "в деревеньках подкарауливать, словно жар-птиц, коренные слова". И значит — коренные проблемы...

Телевидение — не просто равное чуду достижение XX века, это открывшийся человеку великий божественный замысел проповедовать добро и обличать зло не с амвона, а с небесной башни, и не на свой только приход, а на всё государство сразу, на всех граждан его. Советское телевидение пренебрегло этой возможностью. По глупости ли, сознательно ли — сейчас не будем разбираться. А если порой оно, вместе с радио что-то всё же проповедовало, то делало это, в отличие от "Голоса Америки", к примеру, бесстрастно, вяло, невнятно, не бросая на стол все козыри, бывшие у него на руках.

Результат известен. Ю.Асмолов мужественно напомнил о нём: "Ведь мы разбиты до войны /Почти без пламени и дыма". Понятно, о чём речь: разбиты в войне, которая называется "холодной".

Изменилось ли что-нибудь в этом смысле на нашем телевидении сегодня? Изменилось! В худшую сторону.

Стихотворение Ю.Асмолова, которое приведу ниже, обращено, конечно же, не к олигархам, раскупившим, как породистых лошадей, телеканалы, — к государственным деятелям. Вы...

Неужто позабыли, что молитвы,

Стихи и песни, пламенная речь

Способны разгромить врага до битвы,

Что Слово — Бог, а меч — он только меч.

…………………………………………….

Чтоб не застыть, зимой умеют пчёлы

В клубок сбиваться — люди не смогли.

И ходит ходуном большой наш улей,

И точит лезвие на брата брат,

И жалят, жалят, разроившись, пули,

И правых, и неправых — всех подряд.

Им радостно, сигнала ждущим ордам,

А я тону в безвылазной тоске.

И кажется, что я пишу на мёртвом,

Забытом напрочь всеми языке.

— Великий, могучий! — гордится родным языком каждый русский писатель. Он верит: книга, написанная на русском языке, будет прочитана, произнесённая речь — услышана. Нет веры в это — нет и писателя: перо его ржавеет, стило падает из рук. Задуманная книга, может быть лучшая, остаётся ненаписанной.

Ю.Асмолов свои книги написал. По молодости непоколебимо веря, что они дойдут до мужиков — книги больше частью о деревне — и будут прочитаны ими. Но вот и у него вера эта стала убывать: увидел, что книги, написанные с сочувствием к народу, с пониманием его бед и страданий остаются неизвестными ему. И не только потому, что мал их тираж, а цены высоки. Дело куда серьёзнее: в народе убита потребность в чтении. А что читать-то? — оправдываются люди. Не кто-нибудь — министр культуры объявил по ящику: русская литература умерла. Не удивительно, что в самой читающей когда-то стране, всё чаще встречаются теперь человеки, которые кроме наклейки на бутылке, не читают ничего. Они слушают анекдоты Жванецкого, Петросяна, Винокура, Задорнова и считают себя вполне приобщёнными и к культуре, и к общественной жизни.

Но хуже всего, когда на книги никак не реагирует власть. Впрочем, не только на книги: даже на коллективные письма военспецов, академиков, матерей, оплакивающий детей, погибающих от наркотиков. В горьких раздумьях об этом и родились, я думаю, приведённые выше стихи Ю.Асмолова: "И кажется, что я пишу на мёртвом, / Забытом напрочь всеми языке".

"Страна больна..." — вырвалось однажды, как стон, из груди поэта. За его не ахти какие годы она ужалась и продолжает ужиматься — теперь уже не за счёт бывших республик — за счёт погибших деревень.

Но кто же тогда спасёт её? — предлагает нам задуматься поэт. Хотя что тут думать?

Потушить синий огонь, в котором гибнут деревни, может только власть... Но она тушить этот огонь не собирается. По крайней мере, местная... О первой книге поэта со стихами подобными приведённым выше, в Курске было сказано: "Сквозит политикой..." Был повод вздрогнуть и исключить "политику" из подготовленного к печати второго сборника. Но тогда что бы осталось? Ю.Асмолов не пошёл на это. Ведь политика если поставить её перед зеркалом, — это жизнь народа, а он в народе, как капля в океане. В предисловии ко второму сборнику поэт не оправдывается перед критиками — утверждает:

"Может ли поэт не интересоваться этой зубастой, огнеопасной каргой — политикой?" — И отвечает: не может, потому что "он — не соловей, петь лишь о любви — не получится... При любой власти, при любом политическом строе, видя горе и боль, поэт горюет и скорбит. Ведь поэзия — не "восторг любви", но, в первую очередь, сочувствие".

Потом к этому эпитету он добавит ещё и другой: "сострадание". И вынесет его на обложку подготовленной к печати следующей книги — "Строкой любви и состраданья". Итак: поэзия, по убеждению Ю.Асмолова, сочувствие и сострадание. Кому? Ясно: народу. Способен ли выразить эти чувства "соловей", пусть даже и курский? Размышления на этот счёт ворвались вот в эти строки: "Но поневоле — видит Бог — /Я стал газетно-злободневным: /Средь окаянных дней не смог /Остаться кротким и душевным".

Не смог. И не казнился этим.

Для поэта-Гражданина при постоянной включённости в жизнь вопроса, о чём писать, не существует. Его сердце чутко отзывается на всё, что происходит в стране, оно бьётся в том же ритме, что и большое сердце народа. "Пишу о том, что вижу" — заявил он в одном из новых стихотворений. Заявил, то ли оправдываясь заранее перед власть предержащими за "политику", то ли извиняясь перед критиками-эстетами за откровенную приземлённость своих творений. "Пишу — что вижу"... А видел он такое: "Кругом шинки, шарашкины конторы, /А на полях — пырей и зверобой..." Не менее тяжкими думами угнетена его душа после посещения могилы друга, убитого в Чечне: "Там сердцу тяжело, /Там — тьма крестов и звёзд... /Всё ёжится село, /Всё ширится погост".