По железной земле

Когда шумит праздник

Апрель семьдесят третьего на железную землю пришел хмурым, поливал холодным дождичком, раскачивал порывистыми ветрами деревья, по утрам затуманивал дали. Метеосводки призывали водителей к осторожности: видимость на дорогах — двести метров. А ближе к праздникам все переменилось. Пошла в цвет яблоня, ее догнала черемуха, и весь Губкин стал бело-зеленым, нарядным.

Вот чего в горняцком городе не было, так это предпраздничной лихорадки в магазинах, от которой заранее бросает в дрожь хозяек. Ну, пять-шесть мирно переговаривающихся женщин у прилавка — и только. Никаких очередей. Честно скажу — отвык от такой торговой идиллии. Притом в витринах выбор праздничной еды уже никак не хуже московского, что, кстати, для общего настроения дело не последнее. Пусть бросит в меня камень тот, кто вовсе равнодушен к этому. И еще: не оправдал Губкин старого присловья — «кто празднику рад, тот накануне пьян». Позднее и в другом горняцком городе, Железногорске, мне назвали цифру: за все праздничные дни в вытрезвитель попали три человека.

Первомайское утро начали в Губкине, как и полагается, оркестры. Всюду собирались демонстранты, праздничная публика. И не было ни одной колонны, где бы не придумали что-либо свое, пусть незамысловатое, но свое.

На трибуне сверкали звезды Героев. С некоторыми я уже встречался до праздников в карьерах и цехах, но здесь узнавал не сразу, потому что рабочие были одеты, как министры.

Сначала по площади прошла ребятня. Потом вступил комбинат «КМАруда», объединяющий тех, кто добывает, дробит, сортирует, обогащает, перевозит руду. И тем особым, приподнято-ненатуральным голосом, каким почему-то иногда комментируют у нас праздничные действа, диктор заторопился:

— Комбинат имени пятидесятилетия СССР! Сегодня над его колонной реет Красное знамя, завоеванное во всесоюзном соревновании! Впереди — работники управления. Среди них немало опытных инженеров, кавалеров орденов Ленина и Октябрьской Революции.

Лебединский рудник… За ним шахта имени Губкина, старейшее предприятие Курской магнитной аномалии. И вот тут к месту прочитал диктор, причем да этот раз просто и взволнованно:

«Двери в славу — двери узкие, но как бы ни были они узки, навсегда войдете вы, кто в Курске добывал железные куски».

Южно-Лебединский рудник… Дробильно-сортировочная… Обогатители… Агломератчики…

Прошли сотрудники научно-исследовательского института, потом шахтеры, идут железнодорожники. А ну, уберите транспаранты, уберите символы! Кто есть кто? Угадайте по одежде, по лицам, по манерам! Да и символы сбивают. Над колонной: «Fe 68». Наука? Нет, обогатители! 68 процентов содержания железа в концентрате.

Ползет самосвал, такой обычный и кажущийся не очень большим в карьере, подавляюще тяжелый, громоздкий на (праздничной улице. С глыбой руды. Глыба — готовый монумент. Вот ее бы на площадь, в сквер, быть может, неподалеку от Вечного огня…

На полотнище слово «даешь», рожденное в гражданскую войну, утвердившееся в соревновании первых пятилеток, звучащее, как лозунг, как призыв: «Даешь вторую очередь Лебединского горно-обогатительного комбината в 1973 году!»

Шел и шел рабочий люд, в отличном настроении, полный спокойного достоинства. Иные спляшут перед трибуной под гармонь, притом как-то неловко, — должно быть, уходит традиция. Пляшут люди уже не очень молодые. Молодые не пляшут вот так, под гармошку, иод частушку… Это раньше первый парень по деревне — q гармошкой. Теперь — с транзисторами, только «первых» столько, что хоть пруд пруди: велико ли искусство повернуть ручку или нажать клавиши?

Я не подозревал до демонстрации, сколько в Губкине строителей. Знал, что много. Но они шли через площадь едва не дольше, чем горняки. «КМАРудстрой», «Промстрой-3», «Промстрой-4», «Промстрой-5», «Завод стройматериалов», «Трансводстрой», «Строймонтажпоезд-512», «СМУ», «СУ», «РСУ»…

В Губкине работает около двух тысяч болгар. Люди сблизились, сжились, вместе работают, вместе соревнуются. И идут едиными колоннами. Флаги советские и болгарские. Часть лозунгов на русском, часть на болгарское.

Вот двое, немолодые уже, во главе колонны, у обоих орденов — на всю грудь. У одного советские, у другого — болгарские. И где-то тут идут рядом — жаль, не знаю в лицо — Петр Черных и его напарник Пешо Петров, бригада Корнева и бригада Христова, два года оспаривающие друг у друга первенство.

— Слава болгарским строителям! Ура! В ответ:

— Веч-на друж-ба! Веч-на друж-ба!

И вскидывают руки энергично, с темпераментом южан.

Шли еще «Стальконструкция» и «Союзтяжэкскавация», шли «Юго-Востокэлектромонтаж», «Гидромеханизация), «Центрометаллургремонт» и еще много подразделений, в названиях которых слышался гул тяжелой индустрии.

А поверх колонн на холме был виден копер над той, самой первой шахтой, где добывали первую руду, над шахтой, с которой дело началось и сегодня продолжается по ленинскому завету действительно «сугубо энергично».

Повесть о первой руде

— Значит, наверное, такое уж мое счастье… Как раз в ночь с двадцать второго на двадцать третье апреля. Мы нутром чувствовали, что она близка. Шли через плотный песок. И вдруг — скала, аж искры летят. Не иначе — руда! Я, как бригадир, сам и отбил первые кусочки. Скинул брезентовую куртку, завернул в нее. А наверху перезвон начался: дошли, мол, ура! ура! Только рассвело — зовут меня к начальству. Я куртку еле поднял, вот какое дело. А управляющий уже сам мне навстречу. Я хотел было на пол вытрясти, а он сгреб со стола все бумаги: сыпь прямо на стол, на зеленое сукно. Я на кабинетные часы взглянул — ровно шесть утра. А он говорит: буду сейчас звонить в Москву Ивану Михайловичу. Академику Губкину, значит, нашему главному болельщику.

Диспетчерская комбината, где Алексей Григорьевич Малыгин рассказывает мне, как все было, разделена надвое стеклянной перегородкой от потолка до пульта. По ту сторону — автоматы: стрелки позволяют следить за ритмом работы дробильно-сортировочной фабрики. Сегодня праздничный день, дел меньше, чем обычно, и у диспетчера Малыгина выкраивается время для рассказа.

О Малыгине упомянуто, пожалуй, во всех книжках, посвященных КМА. Его бригада добыла первую богатую руду. Было это весной 1933 года. Ровно сорок лет назад. Алексей Григорьевич коротко подстрижен до синевы на висках и затылке: остался верен моде тридцатых годов. У него несколько любимых приговорок, порой в речь вкраплены слова, в обиходе уже забытые; их произносят разве что герои пьес, посвященных первым пятилеткам. Но это лишь когда он рассказывает о давнем. Служебный разговор его специфически краток: будто в диспетчерской два разных человека. Алексей Григорьевич точен, аккуратен. Домик и сад у него в идеальном порядке, все подновлено, подкрашено, даже над кнопкой звонка навесик из пластика, чтобы дождем не попортило. И в диспетчерской чистота, ничего лишнего, никаких бумажек на столе. Вспоминаю свой письменный стол — и завидую… Засветился кружок на пульте.

— Диспетчер Малыгин слушает. Спасибо, и вас также. Да. Есть за вторую смену. Передробили… (он называет цифру). Железнодорожная вскрыша… Агломерат… Да. Нормально. Нормально. Будьте здоровы… Так на чем я? Ну, значит, днем мы уже знали, что Губкин Иван Михайлович все свои ученые дела бросает и к нам вот-вот будет.

— Хорошо, а торжества какие-нибудь были? Ведь первая богатая руда?..

— Торжества? Торжеств особенных не было. Промежду себя мы так решили: вместо хлеба-соли встретить Ивана Михайловича рудой. Два дня старались — уж больно крепка порода. Наковыряли полную бадью. И тяже-е-лая же — ужас! Едва все у нас не сорвалось: не шла на подъем, хоть ты тресни. Ладно, что догадались вторую бадью-контравес песком нагрузить, вот какое дело. Ждем Губкина, не поднимаем. Слышим — приехал!

Алексей Григорьевич вскакивает, тянет меня к окну, за которым совсем близко поднимается копер над шахтой.