Блеск и нищета номенклатуры

Вячеслав Костиков

Блеск и нищета номенклатуры

Блеск и нищета номенклатуры

Помните, как приехавшего в заштатный городок Ивана Александровича Хлестакова, чиновника из Петербурга, местный казенный люд принял с испуга за путешествующее инкогнито важное должностное лицо. Разумеется, помните, знаете еще со школы. Но, вероятно, не все знают, что путешествовать инкогнито имеют свойство не только люди, но и слова. Одним из таких живущих и путешествующих инкогнито слов является слово «номенклатура». Сколько ни рыскал я по весям российской нашей прессы, сколько ни плутал — по привычке прежних лет — с лупой между строк, так ни одного и не обнаружил. Точно бы оно надело шапку-невидимку.

А между тем в обыденной жизни оно во плоти, и замечу, в весьма откормленной плоти то и дело шмыгает мимо нас на черных рысаках, именуемых ныне автомобилями. Инкогнито достоинством пониже можно в известных местах встретить идущим по улице пешком в неизменной ондатровой шапке, и, сколько мне известно, во многих наших столицах да областных центрах имеются даже «слободки», именуемые в просторечии «Царским селом».

Едва ли не каждый день в том или ином разговоре, особенно если в центре Москвы, нам приходится слышать вполне привычные для уха фразы: «Иван Иванович попал в номенклатуру», «это номенклатурная должность», «номенклатурный список».

Отчего же делается вид, что понятия не существует?

Да оттого, что в течение многих десятилетий вся наша политическая жизнь была неким эвфемизмом, административным инкогнито, при которой единственной точкой соприкосновения народа с властью были непроницаемые для глаза заборы.

Если не предаваться лукавым играм «первых отделов» в секретность, понятие номенклатуры предельно просто. Nomenclamra по-латыни означает роспись имен, а переведенное на язык наших политических реалий — верхний эшелон власти, список высших должностных лиц. И едва новые общественные условия, рожденные, перестройкой, сняли с наших уст сургучные печати, как о высшем бюрократическом слое стали говорить, разве что не произнося еще сакраментальных слов. И первые же анализы (см., в частности, статью «Бюрократизм и бюрократия: необходимость уточнений» в журнале «Коммунист» № 12 за 1988 год), первые споры показали, что ничего запредельного ни в этом понятии, ни в явлении нет, что говорить об этом нужно — и не только для пользы общества и перестройки, но и для блага самой же номенклатуры. Ей, номенклатуре, ведь тоже полезно понять, почему в перестройке она играет столь противоречивую роль: и локомотива, и тормоза одновременно.

Долгие годы глухого молчания создали вокруг номенклатуры некий соблазнительный миф.

В сознании народа, вытесненного с площадей власти в «людскую», понятие номенклатуры стало ассоциироваться не с сутью, а с атрибутами. И мы можем оценить степень «прищура», с которым улица поглядывала на проносящиеся черные лимузины, и по тем ядовитым словечкам, которые она намертво связала с понятием номенклатура, — «авоська», «корыто», «паек», «бронь» и т. д. В последние годы застоя уже не редкостью было слышать — разумеется, шепотом — мнения о том, что номенклатура деградировала и что она-то и есть тот тромб, который не дает играть живой крови социализма. И только теперь, когда мы стали спорить, а значит, и думать, нам становится яснее, что причина не только в полипах и бородавках, которыми оброс социализм, а прежде всего в извращенной сталинизмом политической системе, в которой номенклатура лишь одно из заржавленных и искривленных колес. Я бы сказал, что номенклатура в том виде, в каком она существует до сих пор, является и порождением, и жертвой сталинизма.

У психологов есть известное наблюдение о том, что первое движение есть движение сердца, а не разума. Оно-то и является наиболее искренним. По первым поступкам можно достаточно верно определить характер человека, по первым литературным пробам — талант писателя.

В 1895–1896 годах в тифлисских газетах «Иверия» и «Квали» были напечатаны несколько стихотворений, подписанных никому не известным именем И. Дж-швили и Соселло. Новорожденный поэт писал:

Стихи принадлежали юному Иосифу Джугашвили, будущему «отцу народов».

Едва ли следует верить всерьез нынешним, столь обильным задним числом утверждениям о невежестве Сталина. Разумеется, он не был крупным теоретиком, но многочисленные свидетельства людей, близко знавших Сталина, говорят о том, что это был человек, наделенный природным умом, великолепной памятью, хитростью. Распиливая на куски поваленные на землю памятники Иосифу Виссарионовичу, не следует забывать, что он был среди ближайших соратников Ленина; я сомневаюсь, чтобы Ленин стал держать около себя совершеннейшее интеллектуальное ничтожество. Вопрос в другом: какая черта была в Сталине доминирующей? И здесь строчка из стихотворения «Луне» — «тот станет выше гор великих» — дает первое представление о черте характера, которая предопределила не только судьбу самого стихотворца, но и на многие десятилетия судьбу страны. Черта эта была — честолюбие.

Многие исследователи сталинского феномена считают, что идея власти доминировала в помыслах и поступках Сталина. Не обладая на фоне блистательной плеяды ленинских сподвижников теми качествами, которые могли бы вывести его в вожди, Сталин сумел тем не менее овладеть техникой аппаратного манипулирования, и в этом смысле именно его следует считать основателем советской номенклатуры.

Суть номенклатуры — в подмене власти идей голой идеей власти.

Идеология в руках номенклатуры из путеводной звезды превращается в инструмент удержания власти.

Номенклатура, которая досталась стране в наследство от генералиссимуса, напоминает разбитую вдребезги вазу из бывшего музея подарков Сталину, где в каждом фрагменте тем не менее присутствует осколок вождя, ибо при всех отличиях нынешней номенклатуры от прежней суть ее осталась неизменной: идея власти поглощает власть идей. В этом свете становится понятней, почему, например, во главе идеологии на протяжении всего послеленинского периода у нас стояли не мыслители, а «серые кардиналы» — митины, поспеловы, ильичевы, сусловы, не оставившие в памяти людей ни одной животворной идеи. Все «идеи» номенклатуры были лишь шпорами, позволяющими понукать оседланную Россию.

Сейчас нам сделалось известным, как неприятно был поражен В. И. Ленин той властью, которую Сталин успел перетянуть на себя за время его болезни. Сталин же за эти месяцы 1922 года убедился в том, как многого можно достичь, умело двигая фигурами в партийном аппарате. Должность Генерального секретаря ЦК давала ему такую возможность. Еще не будучи вождем, почти неизвестный широкой партийной массе, Сталин благодаря аппаратным рычагам Секретариата ЦК получил доступ к реальной власти. Этот урок он усвоил на всю жизнь.

Нельзя сказать, чтобы начавшаяся в 1922 году метаморфоза власти осталась незамеченной. Первым забеспокоился Троцкий. 8 октября 1923 года он пишет письмо в ЦК, где обращает внимание на негативные явления в руководстве партией. Троцкий, разумеется, имеет свои виды: он боится усиления соперника, первым угадывает контуры настоящего Сталина. Более глубока и искренна озабоченность 46 видных большевиков, среди них Преображенский, Пятаков, Косиор, Осинский, подписавших коллективное заявление в ЦК. В заявлении 46, в сущности, уже говорится о внутреннем кризисе в партии.

Старых революционеров беспокоило все более прогрессирующее, уже ничем не прикрытое разделение партии на секретарскую иерархию и «мирян», на профессиональных партийных функционеров, выбираемых сверху, и на партийную массу, не участвующую в партийной жизни.