Московские праздные дни

При этом общее ощущение сосредоточенности, «закругления» времени более всего меня заинтересовало. Разные возрасты героев иконостаса только усиливали это впечатление. Явственно ощутимая сила сводила три времени в плотный свет, необходимое по сценарию триединство. Время укладывалось в рамки «Степной Троицы» столь компактно и ладно, что казалось, окружающая дом покатая земля обратным движением раздвигалась шире, распадаясь во все стороны от многонаселенного зеркала.

Кстати, эта степная протоикона немедленно совершила должное чудо: я просветлел разумом и, наконец, объяснил себе, зачем в Троицу приносят в церкви молодые березки и свежескошенную траву. (Здесь, в «травяном доме», она присутствовала во всех видах, лезла в щели сарая, свешивалась с потолка ароматными сушеными метелками, топорщилась вениками и проч.) Кстати, веники, коими в банях мы обмахиваемся весь год, заготавливаются именно на Троицу.

Зелень в храме символизирует присутствие в нем пейзажа: то, что вне храма, оказывается внутри. Лес и поле входят в храм. Необходимое сплочение всех времен тем самым счастливо достигается: настоящее, прошлое и будущее собираются в холм времени, светлое нагромождение жизни.

Сходятся пространство и природа, до этого дня между собой не особо сообщавшиеся.

Таково было соображение о церковной зелени, с каноническим толкованием напрямую не соотносимое.

Собственно говоря, это зеленое сочинение было естественным продолжением творческого подхода старухи к Троице. Подхода, приближения, постепенного причастия.

Наверное, движение ко всякому празднику неизбежно сопровождается необходимым количеством подобных самоустроений. И чем сложнее тема праздника, тем богаче и необыкновеннее становится такое наше творчество.

Троица не составляет исключения. Более того, примеры самостоятельного «триединого» строительства (а их множество, и какие только персонажи не являются по сторонам треугольника Троицы, от героев гражданской войны до телевизионных дикторов) говорят о готовности именно в творчестве двигаться к целостному восприятию праздника и мира.

Сочинение (здесь — заглядывание в будущее) становится необходимым участником картины, на которой все времена непротиворечиво сливаются. Будущее на степной «иконе» представлял спрятанный под платьем у девы Младенец — невидимый, он игрушечным образом являл исходное дуновение Духа. Солдат замыкал течение времен своим строго начерченным взглядом.

Старик баюкал на груди отражение старухи — живой; наступало лето.

На посту

После Троицы наступает Петров пост. Нужно копить урожай. Поэтому июнь называют еще Скопидом. А еще его называют «Июнь –месяц Ау», по тому, как гулко отдается пустота в амбарах. Голодуха, пыль и щекотание в желудке. Троица миновала, наступает пост.

Невольно, словно сами собой в календаре Москвы собираются вместе сообщения драматические и тревожные.

11 июня 1453 года. Турки-османы захватили Константинополь.

15 июня 1841 года между горами Машук и Бештау, смертельно раненый на дуэли, скончался Лермонтов. Беглец, скиталец в пространствах. Его обозрение Москвы (взгляд с Ивана Великого) выдержано в романтическом (квазиевропейском) ключе, однако неизбежно взгляд поэта, все стягивающий на себя, нарисовал в очередной раз панораму летней сферы, замкнутой в слово москвокапсулы.

19 июня 1671 года на Красной площади в Москве казнили Степана Разина.

20 июня 1605 года. Смутное время. Лжедмитрий I вступил в Москву и занял царский престол. Через год (1606) примерно в эти же дни он будет убит заговорщиками.

20 июня 1803 года. Петербург, Летний сад, первый в России полет на воздушном шаре. Билет (в пространство) стоил 2 рубля серебром. Первым воздухоплавателем — далее инструктором — был француз.

22 июня 1633 года. Галилео Галилей отрекся от своих гелиоцентрических убеждений.

(Перед смертью он к ним вернется: …и все-таки она вертится — Земля вокруг Солнца, в пространстве большем.)

С этим большим как раз самые проблемы.

*

22 июня 1941 года началась Великая Отечественная война, не то что раздвоившая, но разбомбившая, — прямо и во всяком другом смысле — хрупкое русское пространство.

1418 дней и ночей.

*

В очередной раз все просто на пальцах и чрезвычайно, опасно непросто в осмыслении «детского» счета: было два, стало три (измерения) света. Но это ключевое действие, которое нужно совершить Москве по мере роста года и света. Трудное действие, грозящее в случае ошибки расколом.

Расколом во всяком смысле: историческом, «архитектурном», ментальном. Москва на Троицу растраивается (троится) и расстраивается отчаянно.

Тут еще Божие триединство с его неразрешимой (в сфере очевидного) загадкой.

Пушкинский троический сюжет богат, наэлектризован, манит полетом и грозит крушением, соблазняет телесно, мучит голодом и мухами, режет глаза солнцем, но все же обещает рост.

Москва готовится взойти на самую макушку года — в Кремль. Чем выше место на сфере праздничного года, тем серьезнее испытания восходящего. В точке летнего солнцестояния троицкое напряжение Москвы достигает максимума.

Глава двенадцатая

Два лета

22 июня — 7 июля

— Москва одна или их сколько угодно? — Нападение — Два солнца — Целый год — Роман-календарь. (Где начало?) —

Как и зимой, в момент «рождения» года, когда символ света, первая звезда, подвергается испытанию на единственность (см. главы пятую и шестую, Рождественский сезон и Две зимы), так и сейчас, летом, на верхушке года, Москва одновременно празднует большое солнце и борется за свою монополию над ним, за власть над большим светом.

Полная сфера света, которой пришло время развернуться максимально и которую готова занять вся Москва, как будто готова раздвоиться.

Это то же испытание счетом, проверка на единственность, та же, исходная метафизическая угроза, которой Москва не терпит. Она в своем центроустремлении склонна к солипсизму. По той же причине она недолюбливает Питер: тот сомневается в ее единственности, оспаривает у нее столичное право, помещает ее в равнодушное пространство, в котором могут быть сколько угодно таких же столиц, как она (как можно?).

И вот подходит пик года, «престол света», на котором должно поместиться ей одной, — и беспокойство Москвы возрастает. Это рискованное для нее время. Положение на макушке года неустойчиво. Еще и календарь со старым и новым счетом времени — во всякой ключевой точке года кто-то непременно начинает сверять часы. Тем более в такой, строго определенной точке — летнего солнцестояния.

Спор о точном времени Москву раздражает.

Рападение (угроза света)

В Новое время в дни летнего солнцестояния Россия дважды испытала внешние нападения, которые несли угрозу самому ее существованию и, стало быть, вошли в «подсознание» Москвы, отложились в нем в качестве основополагающего пункта, характерной отметины в календаре.

Это были нашествия 1812 и 1941 годов, Наполеона и Гитлера. Оба этих нападения были произведены в одно и тоже время, в один сезон — 22 и 24 июня.

Объяснение этому простое: самый длинный в году день предоставлял нападавшим максимальное время для дневного перехода войск; в июне «устанавливалась» земля, грунтовые дороги после весны и паводка успевали высохнуть и т.п.

Эту-то рациональность и не переносит Москва, эту простоту доводов, это положение, когда никакие рассуждения о ее особенности не действуют, когда ее не защищают ни генерал Мороз, ни матушка Распутица, не остается ни мистики, ни тайны, ни чуда, но только цифры — продолжительность дня, часы и километры. Именно эта арифметика оставляет Москву обнаженной перед внешней угрозой.