Правда о русской революции. Воспоминания бывшего начальника Петроградского охранного отделения

На следующий день по городу распространился слух, что Московский полк ворвался в тюрьму и всех арестованных перебил. Бежали к тюрьме с плачем матери, сестры и жены. Я шла в этот день с детьми на свидание с мужем и слышала все это, но какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что это не так, что все обошлось благополучно. В тюрьму нас не впустили. Я вызвала начальника тюрьмы Попова и просила его честно сказать мне всю правду, и он рассказал, как все было, добавив, что нужно будет воздержаться на некоторое время от свиданий, что посылку, которую я принесла мужу, он постарается передать, если у камеры окажется сознательный часовой; часовой оказался сознательным.

Начиная с ареста наших мужей в Министерском павильоне мы, жены, бегали ко всем стоявшим тогда у власти лицам, требуя объяснения, за что, собственно, их держат и когда намерены, наконец, их выпустить. Больше всего мы посещали прокурора палаты Карийского. Это был тогда очень сухой человеку держал нас всегда очень долго в приемной, так как вставал не ранее одиннадцати часов. Он жил в здании Министерства юстиции и на все наши вопросы отвечал, что революция еще не кончилась и он по знает, когда наши мужья будут выпущены. Когда же одна из дам как-то заявила ему, что он дождется того, что жены арестованных начнут стреляться у него в кабинете, он испугался и никого больше не принимал. При большевиках ему пришлось самому бежать, и он поселился в Нью-Йорке.

Приходилось мне часто посещать министра юстиции Переверзева. Я думала, что в частной жизни, как знакомый, он был бы милейший человеком, но как министр юстиции он никуда не годился: ни логики, ни понятия в административном отношении не имел никакого. Так как я имела возможность во время царского режима встречаться с людьми, занимавшими высокие посты, то невольно бросалась в глаза глубокая разница между прежними опытными и знающими должностными лицами и теми, которые теперь случайно очутились на верхах. Часто при разговоре с ними мне казалось, что это большие дети, затеявшие игру в правительство, не подумав о последствиях ее. Задумывалась я также над тем, что неужели среди всех социалистов-революционеров не нашлось более серьезных, способных людей, как только адвокаты, занявшие все ответственные посты. Переверзев был человек приятный, неизменно принимал нас сидя в глубоком кресле и всегда с трубкой во рту, позировал, закатывая свои голубые глаза, которые действительно были у него красивые, и, по-видимому, даже любил с нами разговаривать, по крайней мере никогда нас не торопил уйти с ссылкою на то, что он очень занят.

Отталкивающий и пренеприятный тип был Муравьев, стоявший во главе образовавшейся Чрезвычайной комиссии для того, чтобы найти хоть какое-нибудь обвинение против прежних должностных лиц. Мы все его ненавидели. Порядочные и уважающие себя прокуроры, товарищи прокурора и судебные следователи из прежних не хотели с ним работать и уходили в отставку.

Перейду теперь к личности Керенского. Думаю, что мое личное мнение о нем и впечатление, которое я вынесла из моего разговора с ним после революции, когда он держал уже всю власть в своих руках, будет противоречить мнению о нем большинства людей. Не имея, конечно, в виду защиту Керенского, я все же должна сказать, что, по-моему, его роковая ошибка была в том, что он сунулся в воду не зная броду, приняв за истину все слухи, сплетни, распускаемые про Царскую семью и правительство. Рассказывали, что он сам поразился, сколько было во всем этом лжи. Керенский был всегда социалистом-революционером, не скрывал этого и всюду, где представлялась только возможность, ругал и набрасывался на правительство, и поэтому мне кажется, что лояльности нельзя было ожидать от него и что обвинять его можно в меньшей степени, чем других, которые чуть не коленопреклоненными слушали Государя, а за спиной готовили измену Ему и родине своей. Когда Родзянко после революции уговаривал великого князя Михаила Александровича отказаться от престола и ждать, пока народ не выберет его, Керенский держался в стороне, не уговаривая и не отговаривая великого князя Михаила Александровича. Хотя Государь был слаб и последние министры были заняты интригами между собой и только желанием удержаться на занимаемых постах - все же это были преходящие, могущие измениться сами по себе обстоятельства, ничтожные по сравнению с тем, до чего довела Россию революция, и если б Керенский, получив власть и увидев, сколько лжи, сплетен было распространяемо и что все не так ужасно было, как ему казалось со стороны, повернул бы по другому направлению, любя родину то ему было бы легко добиться конституции, и положение не только России, но и всего мира было бы иное, чем теперь. Кореи с кий, по-моему, был человек импульсов, о чем я могла судить будучи однажды на заседании Государственной думы, когда Родзянко прочел указ Государя о ее временном роспуске; из боковой двери тогда вдруг выбежал Керенский, весь красный, взволнованный, и неистово закричал: «Долой полицию и жандармов!» - и исчез.

Это было первый раз, что я его видела вообще, а во второй раз - уже после революции, когда, тщетно добиваясь от Переперзева и Карийского [ответа] о причине ареста мужа и времени его освобождения, я решила отправиться к самому Керенскому. Не помню, в каком здании он тогда находился, но когда и пошла в зал, то увидела многих из прежних высших чиновников, в полнойпарадной форме трепетно ожидавших возможности представиться Керенскому. Я обратилась к докладчику, и он мне посоветовал пойти к товарищу министра, так как Керенский очень занят. Меня это не устраивало, я хотела лично говорить с Керенским и уселась в кресло, уставшая, разбитая морально, не думая ни о чем. В это время открылась дверь из кабинета и Керенский вышел, окруженный целой свитой, и направился в кабинет товарища министра. Ожидавшие представиться ему лица, раболепно отвешивали низкие поклоны. Когда минут через десять Керенский возвращался со свитой к себе, то я, за минуту перед этим не думавшая, что поступлю таким образом, вскочила и подбежала к нему. Керенский опешил, но остановился: «Я должна говорить с вами», -сказала я. «Ваша фамилия?» - спросил он. «Глобачева», - был мой ответ. «Свидания с мужем не дам», - ответил Керенский. «Я вас не о свидании прошу, а хочу говорить с вами». Он поду мал и сказал: «Хорошо».

Этот краткий между нами разговор навсегда врезался в моей памяти. Тотчас же подошел ко мне адъютант и провел в комнату, смежную с кабинетом Керенского, где сидели уже несколько лиц, ждавших очереди быть вызванными. Раздался звонок из кабинета, адъютант пошел туда и, вернувшись, вызвал меня вне очереди к Керенскому. Я вошла и уселась в кресло, до того взволнованная, что многое из разговора пронеслось в голове как в каком-то тумане. Помню, что мы оба волновались, Керенский нервно ходил по комнате взад и вперед и на мой вопрос, почему арестован мой муж и когда будет освобожден, сказал, что он им нужен для дачи каких-то показаний, и как только опасность, грозящая арестованным со стороны народа, который, по-моему, даже не знал об их существовании, минует, то все они будут освобождены. На мою жалобу, что вся квартира, все имущество разгромлено и разграблено, Керенский заявил, что все убытки будут всем возмещены. Когда же, уходя, я обернулась к нему, заявив, что я и сын, мальчик, не имеем куда голову приклонить, так как все наши документы разграблены, а без них нигде нельзя устроиться, Керенский порывисто, минуя меня, выбежал вперед в смежную комнату, где за столом сидел его секретарь Сомов, и выкрикнув: «Найдите этой даме квартиру», - быстро исчез обратно. Поглядев на меня своими сонными глазами, секретарь не знал, что ему делать. В то время в Петрограде невозможно было достать не только квартиры, но и комнату. И я сказала ему, чтобы он просто выдал для меня с сыном удостоверения личности, чтобы меня не беспокоили обысками, допросами и тому подобное, что он и сделал. На следующий день при свидании с мужем я передам весь мой разговор с Керенским. Присутствовавший всегда при свиданиях начальник караула, Знаменский, друг Керенского, аозая: «Керенский прекрасно знает, что вы видитесь с мужаск Знаменский по своим разговорам и тактичности производил впечатление очень порядочного и сердобольного человека. Посешш Переверзева, тогда уже министра юстиции, я доказывала ему, что они не имеют права так долго держать мужа без предавшей ему обвинения и что он должен освободить его. На это он мне ответил, что не может взять на себя такой ответственности, так как Совет рабочих и солдатских депутатов сейчас же заявит протест. В то время Советы начинали уже крепнуть и Временное приятельство очень их побаивалось. «Хороню. - сказала я Переверзеву. - Дайте мне честное слово, что если я вам достану бумагу от Совета рабочих и солдатских депутатов, что они ничего не имеют против освобождения моего мужа, то вы его освободите». Переверзев на это согласился, и я его не видела почти два месяца, которые употребила на то, чтобы добиться нужной бумаги.