Homo Гитлер: психограмма диктатора

Кроме всего вышеперечисленного, исследованный Лурией журналист Шерешевский страдал особенным нарушением восприятия действительности. Если голос, который ему не нравился, сообщал даже нужные сведения, иногда память отказывалась их сохранять. Гитлер также был подвержен подобным психологическим нарушениям. Его раздражали модная одежда и новые прически у секретарш. По всей видимости, склонность привести весь окружающий мир к какому-то единому образцу, являлась следствием данного нарушения. О том, что внезапно возникший внешний стимул мог вывести Гитлера из состояния душевного равновесия, свидетельствуют его манера неожиданно обрывать разговор на полуслове и чувство антипатии, которое он испытывал к определенным людям.

27 января 1944 года Гитлер собрал фельдмаршалов и генералов в ставке «Вольшанце» и потребовал от них клятвы верности. Он обратился к собравшимся: «Господа, я надеюсь, что, когда придет последний час, вы, мои генералы, будете вместе стоять на баррикадах и вы, мои фельдмаршалы, с обнаженными шпагами останетесь со мной». В ответ на это Манштейн сказал: «Это будет и нашим концом, мой фюрер!» Гитлер был настолько поражен этой внезапной репликой, что сразу же прекратил свою речь.[124]

Даже Геббельс, который не испытывал симпатии к фон Манштейну и прозвал его «маршалом отступления», был удивлен поведением фюрера 6 февраля 1944 года. «На самом деле реплика фельдмаршала фон Манштейна не была уж столь драматична, как нам показалось вначале. Фюрер заявил, что в самый трудный момент ждет от своих офицеров верности, на что Манштейн ответил: "Это будет и нашим концом, мой фюрер!" Действительно, в этом не было ничего необычного».

Во время публичных выступлений у Гитлера особенно отчетливо проявлялась «зависимость от настроения публики… Особенно в политическом отношении более спокойные (и поэтому наиболее для него трудные) 1925–1928 годы Адольф Гитлер отказывался от выступления или прекращал свою речь, если чувствовал, что она не оказывает нужного действия на слушателей».[125]

Еще живя в Вене, молодой фантазер планировал перестройку императорской резиденции Хофбург, поскольку ему не нравилась черепичная кровля дворца[126], а в августе 1938 года, находясь в апогее своей силы, он очень рассердился, что решетки новостройки напротив здания командования люфтваффе на Принцрегентштрассе в Мюнхене покрасили не в тот цвет. По этому поводу адъютант Гитлера писал профессору Габлонски в баварское министерство внутренних дел: «Во время поездки на свою квартиру мимо строящегося Дворца германского искусства фюрер отметил, что решетки в окнах здания лучше бы красить не в черный, а в бронзово-золотистый цвет. В связи с этим предлагаю вам внести соответствующие изменения».[127] Когда 18 января 1939 года Адольфу Гитлеру не понравился внешний вид лейбштандарта, адъютант записал: «В последней смене караула у солдат были очень плохо вычищены сапоги и неопрятно пострижены волосы. Данный внешний вид охраны очень рассердил фюрера». Изменение чего-либо привычного могло легко вывести его из состояния душевного равновесия. В тюрьме Швандау Гесс рассказывал Шпееру, что однажды Гитлер «пришел в состояние, близкое к бешенству, когда во время поездки по Мюнхену увидел, что его старый любимый кинотеатр "Ферд Андра" изменил название».[128] По сходным соображениям фюрер отклонил предложение некоторых мюнхенцев переименовать Одеонплац, на которой он в 1914 году во время объявления войны стоял в толпе и пережил минуты особого воодушевления, в площадь Адольфа Гитлера.

В начале февраля 1942 года Бальдур фон Ширах как гауляйтер Вены попытался допустить к экспонированию работы умеренных импрессионистов. Когда в конце 1942 года он был вызван в Бергхоф, Адольф Гитлер ткнул его носом в цветную иллюстрацию из журнала гитлерюгенда «Воля и сила»: «Зеленая собака! Это — не воспитание молодежи, это — настоящая оппозиция! Это саботаж!»[129] Непримиримость Гитлера в вопросах, затрагивавших его зрительное восприятие, была общеизвестна. Все иные государственные деятели не имели подобных проблем в случаях, когда их министры высказывали предпочтения в искусстве, отличные от их собственных.

Однако Адольф Гитлер проявлял в данном вопросе удивительную последовательность. В речи, произнесенной им 18 июля 1937 года на открытии в Мюнхене Дворца германского искусства, фюрер нападал на современных художников, которые «принципиально пишут траву синей, небо зеленым, а облака грязно-желтыми» и посему с ними нужно бороться как с опасными политическими врагами: «В настоящее время я желаю подчеркнуть, что твердо решил навести такой же порядок в германском искусстве, как в политически сложных вопросах».

Историк Эрнст Нольте обратил внимание на тот факт, что Гитлер в отличие от большинства других политических идеологов, будь то марксисты, либералы или центристы, руководствовался не абстрактными принципами, а мономаническим стремлением к наглядности. Он ввергнул «Германию в войну, спровоцированную древними представлениями о создании универсальной мировой империи и господстве избранной группы людей германской или также и арийской принадлежности».[130] Если данная идея верна, то национал-социализм предстает как борьба свойственного эйдетикам анархического мировоззрения с тщательно разработанными абстрактными принципами, совершенно бесполезное и жестокое сопротивление более ранней стадии развития более поздней. Главенство зрительного восприятия полностью выродилось в шкалу ценностей, которая позволяла признать польских детей, обладающих арийской внешностью, пригодными для онемечивания. Сама германская раса стала зрительной категорией.

Адольф Гитлер считал возможным на основании фотографии решать, должны ли солдаты «полуеврейского» происхождения быть изгнаны из вермахта, оставлены в армии или даже произведены в офицеры. Насколько относителен был данный метод, свидетельствует только тот факт, что однажды при рассмотрении дел двух братьев один понравился Гитлеру и был признан пригодным, в второй — нет. Даже в разгар кампании в России Адольф Гитлер находил время заниматься подобными вещами. Фюрер находил какое-то извращенное удовольствие в церемонии определения судьбы молодого человека только на основе того, нравилось ли ему лицо юноши. Данное обстоятельство очень много говорит о специфических склонностях Гитлера. Точно так же, как при осуждении «еврейского» искусства, далеко не последнюю роль играли его эротические и эстетические предпочтения.

Преступный «приказ о комиссарах», отданный Гитлером, должен был защитить германскую армию от «большевистского разложения». Исходя из этого, все взятые в плен комиссары должны были быть ликвидированы. «Их легко можно распознать по красным звездам с золотыми серпом и молотом, которые они носят на рукаве гимнастерки».[131] Особенную же опасность представляли пленные с монгольской внешностью. Их следовало убивать прямо на месте. Здесь вновь главную роль играло зрительное восприятие: внешний вид подменил собой сущность. «Азиатские солдаты Красной Армии — мутная, бесчисленная масса, исполненная коварства и лишенная каких-либо чувств».

Тяга Гитлера к наглядности с точным сохранением всех подробностей нашла свое графическое выражение. 23 октября 1940 года директор главного архива НСДАП послал рейхсминистру Лею архитектурные эскизы Гитлера. Эвфемистически это указывает на «великолепное понимание фюрером архитектуры».[132]

Шерешевский, пациент психиатра Лурии, обладал способностью четко развивать идеомоторные акты. Как говорит Ш.: «Если я чего-либо хочу, мне не требуется предпринимать какие-либо усилия — все происходит само собой». Адольф Гитлер мог часами держать правую руку высоко поднятой в приветствии. На партийном съезде в Нюрнберге, когда фюрер принимал парад депутатов, он стоял в подобной позе почти пять часов. Во время войны церемонию немного сократили. Теперь в колоннах вместо 12 рядов было 60, и шествие длилось только четыре часа. Однако и это было весьма немало.