После Чернобыля. Том 1

   Состояние шока понять можно. Но мне кажется, что у некоторых руководителей сильнее, чем профессиональные качества (а они были достаточно высоки) в этой действительно кошмарной ситуации срабатывало чувство страха не за свою жизнь, а перед неизбежным гневом высшего начальства. Приучили докладывать о достижениях, а признаваться — в “отдельных недостатках”.

   Сам по себе высокий уровень радиации — это психогенный фактор, а недостаток информации об уровне радиационных полей в зоне работ может вызвать чувство безотчетного страха.

   Способность преодолеть страх — и есть то качество человеческого поведения, которое принято характеризовать как подвиг. Неадекватными примерами поведения в такой опасной ситуации порой были как раз отчаянная смелость некоторых эксплуатационников и желание посмотреть после взрыва на аварийный реактор. А у некоторых руководителей Чернобыльской АЭС, наоборот, — стремление спрятаться в безопасное место и без нужды посылать подчиненных, в том числе и своих заместителей, начальников цехов, начальников смен других энергоблоков в самое пекло. По этой последней причине ЧАЭС оказалась в значительной мере без руководителей, тогда как главный инженер, его заместитель и директор станции в самые опасные часы находились в бункере под АБК-1.

   Собственно, руководители станции должны были находиться в бункере — не гоже генералу размахивать шашкой. От него требуется оценивать обстановку на поле боя, направлять подразделения своей армии и беречь солдат и офицеров. Однако, здесь, по сути, оказалось выполненным лишь первое условие. Оперативный персонал станции вынужден был принять на себя во многом и тяжесть организационных забот, так как значительная часть “среднего командного состава”, свершив свой гражданский подвиг, уже на рассвете 26 апреля выбыла из строя.

   Раз уж дело коснулось “человеческого фактора”, имеет смысл вернуться к записке заместителя начальника турбинного цеха по II очереди ЧАЭС (энергоблоки №3 и 4) Р.И. Давлетбаева, который знал содержание программы предстоящего эксперимента, выполняемого на ЧАЭС, в части турбинного оборудования. Оно представляло собой разгрузку турбины до примерно 50 МВт и закрытие подачи пара на турбину, то есть нештатные операции. Он по делам неоднократно ходил на блочный щит управления.

   — На обратном пути через БЩУ-4 я задержался возле А.Ф. Акимова. Смену он принял в тяжелой обстановке, что бывает нередко при переходных или пусковых режимах; народу на БЩУ было много, режим неустойчивый, операторы перегружены. При этом необходимо уметь изучить оперативный журнал, полностью овладеть ситуацией, прочитать сменные задания и программы. Сразу после приема смены А.С. Дятлов начал требовать предложения о выполнении программы, и когда А.Ф. Акимов присел на стул, чтобы изучить ее, начал упрекать его в медлительности и в том, что он не обращает внимания на сложность ситуации, сложившейся на блоке. Дятлов окриком поднял Акимова с места и стал его торопить. Акимов, держа в руках ворох листов (видимо, это была программа), начал обходить операторов СИУБа и СИУРа и выяснять соответствие состояния оборудования намеченной программе. Поскольку на малой мощности СИУБу работать за пультом тяжело, при выполнении некоторых поручений он помогал работать и Б.В. Столярчуку (некоторые операции выполнялись с неоперативных панелей БЩУ — блочного щита управления).

   Во всем происходящем не было ничего необычного, такие методы работы были характерны во взаимоотношениях А.С. Дятлова с подчиненным персоналом.

   Однако с выполнением эксперимента произошла задержка, так как снизилась мощность реактора, это было видно по мегаваттметру ТГ-8: СИУТ И. Киршенбаум был вынужден снизить мощность турбины до величины, близкой к холостому ходу (около 3-5 МВт). Поскольку это происходило в моем присутствии, я ему посоветовал внимательно контролировать два параметра: в случае снижения давления в барабан-сепараторах разгружать ТГ-8, но моторный режим генератора не допускать. Если будет снижение давления в барабанах и одновременно моторный режим — отключить ТГ-8. “Сам я подошел к А.С. Дятлову и сообщил ему, что если снизится мощность реактора до определенного критического уровня, то мы отключим ТГ-8. А.С. Дятлов кивнул мне на скопление людей у пульта СИУРа и сказал, что сейчас мощность реактора поднимут. Я вернулся к пульту СИУТа. Действительно, давление в барабан-сепараторе провалено не было, а мощность ТГ-8 повышена через некоторое время до 50-60 МВт...

   Начальник смены энергоблока №4 А.Ф. Акимов подошел к каждому оператору, при мне дал краткий инструктаж СИУТу И. Киршенбауму о том, что по команде о начале эксперимента ему следует закрыть пар на турбину №8. Затем А.Ф. Акимов запросил готовность операторов, после чего руководитель испытания “Донтехэнерго” скомандовал: “Внимание”, “Осциллограф”, “Пуск”. По этой команде СИУТ И. Киршенбаум закрыл стопорные клапаны турбины, я стоял рядом с ним и наблюдал по тахометру за оборотами ТГ-8. Обороты быстро падали за счет торможения генератора...” — Давлетбаев описывает события только по оборудованию турбинного цеха, на котором было сосредоточено его внимание.

   Через некоторое время (сколько прошло секунд, он не запомнил) послышался гул низкого тона, сильно тряхнуло пол и стены, с потолка посыпались пыль и мелкая крошка, потухло люминесцентное освещение, установилась полутьма, затем сразу же раздался глухой улар, сопровождавшийся громоподобными раскатами. Освещение появилось вновь, все, находившиеся на БЩУ, были на месте, операторы, пересиливая шум, окликали друг друга и пытались выяснить, что произошло.

   С первых минут аварии А.Ф. Акимов пытался овладеть ситуацией, управлять течением событий. Перед последним уходом Давлетбаева с БЩУ-4 он сказал ему сокрушенно, что воды в барабан-сепараторах нет, реактор не управляется. “Так что, хуже некуда”.

   Итак, хозяином положения стал оперативный персонал пятой смены четвертого энергоблока. Но паники не было. Они проявили те самые качества, которые и сегодня позволяют говорить об их хорошей профессиональной подготовке и высоких личностных характеристиках. Вообще, не следует смешивать действия эксплуатационников Чернобыльской АЭС с позицией и поведением руководства станции, заслуженно понесшего наказание по решению суда.

    Все знали по инструкциям внешние, осязаемые признаки высокого уровня радиации: ведь они профессионалы. Быстро проявились и признаки острой лучевой болезни. Так что и без приборов опасность для жизни оценивали достаточно верно, пили йодистый калий.

    Разумеется, ни один специалист, занимающий высокую административную должность на АЭС, не может быть равно подготовлен и в вопросах ядерной физики, и в электрике. Что-то обязательно превалирует. В таком случае, подбирая кандидатуры, стараются создать плодотворный симбиоз из директора и главного инженера. На ЧАЭС директор был признанно талантливым теплоэнергетиком, а в ядерную физику пришел впервые. Главный инженер был электрик, турбинист. Его заместитель — слава Богу, ядерщик, но... по реакторам других типов. А ведь они трое должны подставлять собой единый интеллект.

   ...Начальник гражданской обороны Воробьев положил перед Брюхановым в бункере листок с цифрами: 200, 1000 мр/ч, зашкаливает...” Это были данные радиационной обстановки на территории и внутри станции... Ясно, что посылать в эти места людей не только преступно, просто бессмысленно. Но — посылали и Ситникова, и других начальников — “посмотреть”. В бункере к тому времени были директор, главный инженер и его заместитель. Эти трое крупных руководителей не просто загубили конкретных людей, но и лишили станцию оперативного руководства.

   Мнение директора ЧАЭС (с конца 1986 по 1992 год, а теперь — президента Госкоматома Украины) М.П. Уманца, человека с признанно большим опытом практика-ядерщика и руководителя “Если бы со мной случилось то же самое, что случилось с Брюхановым, я, как и он, считал бы, что меня правильно посадили на скамью подсудимых. Но преступником Брюханова я и сегодня не считаю. Ответственным перед обществом за ошибки — да, но преступником — нет. И в этом его мужество, что он эту ответственность взял на себя.