Цезарионы

ЦЕЗАРИОНЫ

Отцу моему, Карипу Кинжиновичу, который не был ни на войне, ни в мирное время не стоял в солдатском строю, но после смерти оставил мне в наследство такую коллекцию орденов, медалей и других свидетельств трудовой доблести, что награды не всякого фронтовика сравнимы с ними хоть по количеству, хоть по значимости; сыну моему Мурату, тому, не оперившемуся еще, птенцу желторотому, который, лишь научившись говорить, уже категорически не принял песен о солдатах и слезах солдатских матерей и тогда уже в раннем детстве сказавшему: «Я не буду солдатом», преклоняясь, посвящаю.

Все, что изложено в этой повести, – сюжеты с натуры. Я не стал придумывать фамилий моих героев; надеюсь, не путал их, описывая тот или иной случай. Если же чувствовал, что могу ошибиться, не называл имени. Есть коллизии, которые я использовал, взяв их из воспоминаний друзей, знакомых, но это очень редко, и они могут угадываться по содержанию. Если же допустил где-то домысел, – то в самом несущественном, и по тексту можно заметить и, думаю, согласиться с авторской интерпретацией, не несущей принципиального переосмысления чьих-либо воззрений. И, конечно же, не думаю, что вызовет протест у моих бывших сотоварищей возможное вовсе не умышленное незначительное нарушение пунктуальности в хронологии событий.

АРСЕНТЬИЧ

Это случилось много лет спустя после моей солдатчины.

Мне всегда везло на знакомства: с кем только не сводила меня жизнь, но сколько встречалось людей, о которых я вспоминаю с теплотой, уважением. Один из них – Арсентьич. Тогда он работал физруком в школе, куда привела меня судьба, ненасытного до новых впечатлений, непоседливого – человека перекати-поле, как выразился один из моих приятелей, не доверявший тем, у кого слишком богата трудовая биография разнообразием начинаний. Арсентьич – здоровый мужчина моих лет, на первый взгляд вроде бы пышный, как Тарас Бульба, но, если присмотреться, подтянутый и ловкий, как и подобает физруку. Кроме как в школе, мы с ним частенько встречались в бане, где мне и пришлось любоваться его на редкость пропорциональной фигурой. Округлый, как многоведерный котел, живот его, казалось, должен бы обвисать, как это обычно мы наблюдаем у иных здоровяков, ан нет, живот, можно подумать, действительно металлический и ничуть не нарушает пропорции и статности. Крепкие ноги-колонны, плечи-валуны и вся, эдак пудов на девять, комплекция могли нагнать на иного тихий ужас, если б не его добродушная улыбка, раздвигающая плотные округлые скулы. Мы в тихой беседе сидели в парной, а потом уже, обмываясь, дружненько терли мочалками спины друг другу. При этом непременно случался наш короткий диалог, когда за мочалку брался он, а я старался покрепче вцепиться в скамейку.

– Ты, Арсентьич, три одной рукой, – прошу я.

– А как же, конечно, одной, – успокаивает он, при этом бережно снизу поддерживая меня свободной рукой за грудь.

– Ты какой трешь-то? Правой иль левой? – все контролирую я.

– Левой, левой. А как же, – успокаивает он, перекладывая мочалку из руки в руку.

А не одно ли, левая там или правая ручонка.

В школе он пользовался всеобщим уважением, как средь коллег, так и средь учеников. Авторитет этот средь последних был непререкаемым, и лишь однажды, по рассказам, это отношение к нему как-то случайно трансформировалось в зависть, в соперничество, что ли, что, впрочем, не так уж предосудительно. Ребята одного из старших классов как-то всем своим поведением, намеками стали демонстрировать: ты, мол, не больно-то того; нашелся тут здоровяк. Должно, шибко досадили они такими экивоками. И тогда, не горячась, не угрожая, Арсентьич изъяснился по сути наболевшего вопроса: «Вы, мужики, если уж шибко хочется испытать меня, сделайте так: выстройтесь все вдесятером колонной в затылок друг дружке, а я легонько шлепну последнего под зад; и если при этом самый первый в колонне не откроет лбом дверь спортзала, – будем считать, что ваша взяла». Но это, повторюсь, далеко не характерная ситуация для моего героя, который всем своим существом подтверждал известную истину: в здоровом теле – здоровый дух! Уважение к нему было – редко кому отпускает таковое жизнь.

Я никогда не слышал, чтобы он повышал голос на детей, равно как не видел, чтобы его требования, указания не исполнялись тотчас. По осени, когда школьников на несколько недель, отлучив от учебы, возили в близлежащие колхозы, на уборку свеклы, с ними, как повелось, ездил Арсентьич. Тут уж можно бы не беспокоить классных руководителей, которым вменялось в обязанность присутствовать при своих питомцах. Порядок мог обеспечить один этот учитель. Но случилось однажды, что Арсентьич, из-за неотложных дел, не едет, остается в школе. Вот тогда кто-то из коллег, предполагаю, литератор, памятуя, видно, гоголевский сюжет с капитаном-исправником, предложил взять в колхоз хотя бы красные шаровары Арсентьича и повесить их на всполье, чего, по идее, было бы достаточно для поддержания порядка средь дорвавшихся до свободы детей.

Со временем Арсентьич, так сказать, по производственной необходимости стал вести уроки начальной военной подготовки. Когда прошел слух, что его должны непременно облачить в офицерскую форму, учителя стали над ним подхихикивать: «Китель-то, чать, найдется, а вот ремень-то придется из двух сшивать». Этo шутка, а за дело он взялся охотно, осмысленно. Надо было только видеть, как рубят строевым шагом по рекреации напротив кабинета НВП старшеклассники. Даже девчонки, для которых так ли уж важна строевая подготовка, забыв о приспевшем возрасте, о должной застенчивости и осторожности, маршировали так добросовестно, что подола их платьев развевались, являя на обозрение обретшие уже стройность бедра. Для парней же эти уроки были долгожданными, потому что здесь действительно шла настоящая подготовка будущих солдат.

Но в тот год как-то случилось, что вступил я в противоречия с искренне уважаемым мной человеком. Ближе к весне, когда старшеклассники уже готовились к выпускным экзаменам и все чаще заводили меж собой разговоры о грядущем завтрашнем дне, вдруг обнаружилось, что поголовное большинство ребят собираются поступать в военные училища. Досадно мне стало, когда средь будущих курсантов оказались и те, кого по их неординарным способностям прочить бы в ученых, педагогов, врачей – людей мирной профессии. Не суть, много ли было потрачено мной краснословия, но уже до экзаменов большинство ребят образумились насчет военных училищ. Об этой контрагитации, конечно же, не мог не узнать Арсентьич. Нет, он не поставил меня перед упреком. Просто мы долго сидели, вспоминая о нашей солдатской юности. К тому же оказалось, что служили в одних и тех же родах войск. И тогда в беседе я ничуть не старался рисовать картины, порочащие армейскую действительность, пробуждающие неприязнь к военщине; к тому же долгие годы после службы, и по сей день, вспоминаю нашу солдатскую дружбу как что-то доброе, неповторимое, равно как и сегодня не уверен в никчемности этой сферы жизни человеческого общества – армии.

«ОХ, КУДА Ж ТЫ, ПАРЕНЕК…»

Для нашего поколения – пацанов послевоенных лет, не было ничего столь уважительного, вожделенного, чем военная форма. Появись на улице возвернувшийся на побывку солдат, неотрывные, с восхищенным блеском, взгляды ребятни преследовали его. Петлички, погоны, пряжка на ремне, значки на гимнастерке – это же какой-то недосягаемый мир, до которого еще расти да расти. Уже много лет спустя, будучи солдатами, забыв о детских страстях, в увольнении мы посмеивались над окружившей нас пацанвой.