Цезарионы

– Ну, орелики, – качает головой офицер.

КАРАНТИН

– Какой такой карантин? Ящур что ли у меня? – не может понять коротышка Закиров. – Колхозе карантин, когда скотина болеет. Я ящуром не болею. Зачем карантин?

Ему не терпится в солдаты. Скорее подавай ему гимнастерку. Чтобы с погонами, бляха чтоб со звездой, сапоги гармошкой. Чтоб значки на груди.

– Эх ты, – объясняет Гафиатуллин. – Всегда солдаты начале карантине бывают. Один месяс.

Можно подумать, он уже служил однажды.

– Может, ты болеешь. Может, беркулез привез. Тебя надо проверить, чтоб весь армия не заболел.

Кто-то улыбается, кто-то высказывает свое мнение, кто-то молчит. Главное – в армию приехали. Все объяснит наш начальник, который встретил прибывших с поезда и, осмотрев, отправил в баню, где мы после помывки оделись, обулись во все армейское.

– Здесь вы начнёте с азов военную подготовку, – говорит офицер. – Месяц вас будут обучать сержанты. Всем уставам, всему тому, что должен знать и уметь каждый солдат. Через месяц вы примете присягу и будете распределены по эскадрильям.

Мы уже знаем: полк, куда нас привезли, – летный; он приписан к училищу, которое готовит летчиков-истребителей. Это здорово! У нас голубые погоны, петлицы с птичками; днем с возвышенности, что видна за постройками, слышен реактивный гул; над нами то и дело пролетают самолеты со звездами на плоскостях, да-да – на плоскостях, а не на крыльях; крылья это на языке тех, кто не разбирается в летном деле, а тут тебе… Тут авиация. Правда, авиация – это там, в полку, куда нас передадут после карантина. Но пока надо еще обучиться. Мы только надели гимнастерки. Ни повернуться, ни шаг ступить по-солдатски не умеем. Гимнастерки на нас топорщатся. В них мы не узнаем друг друга. Особенно в первый день, после бани, все как один обритые наголо – сплошная серая масса, неуверенно пошевеливающаяся, тихо переговаривающаяся.

После помывки вернулись в казарму, построились. Каждый, еще не понимая, смотрит на бравого сержанта: почему на нем гимнастерка сидит ладно, ни одной морщинки на поясе, а на нас – словно юбка на пышногрудой деревенской молодке? Сержант снисходительно смотрит на строй. Сейчас он покажет, как заправляется гимнастерка под ремень: пара привычных движений ловкими руками, щелкнула пряжка – он вытянул руки по швам. Как на картинке. Показывает еще раз. Весь строй начинает приводить себя в порядок, чтобы все было гладенько, как на сержанте. Нет, все равно складки собрались спереди, все равно как юбка.

– Укоротите ремни, – говорит сержант. – Он не должен висеть на животе.

Подошел к одному из нас, решительно взялся за пряжку, оттянул и стал закручивать ее внутрь.

– Вот. Сколько раз заверну, столько и нарядов положено вне очереди на кухню.

Отошел.

– А теперь всем подшить подворотнички. Даю на первый случай кусок на всех. Но с завтрашнего дня каждому иметь своё. Купить в нашем магазине или взять у старшины списанной простыни.

Эх, и непослушна иголка. Легче с ломом управиться. Ты ее в воротник, а она… Только и видишь: кто-нибудь сосет палец – укололся. Тот, что стоял в строю в телогрейке с одним рукавом, это Шарафутдинов, продел в иголку нитку длиной метра полтора. Можно подумать, на всю роту заготовил. И теперь нитка путается, когда он протягивает ее сквозь ткань воротничка, скручивается в узелки. Незадачливый швей тихо матерится. Сосед, сочувствуя, советует ему укоротить нитку. Все корпят.

– А это еще что за чудо? – слышится голос сержанта. Он хохочет. – Ты что, юный ленинец?

Сержант стоит перед тем недоростком мальчишкой. Мы уже знаем его. Это Гимранов. Он подтянется ростом уже через полгода. А пока – ни дать ни взять – соску бы ему в рот. И голос детский. Но уже подшился. Хоть мал, но проворней нас оказался. Стоит перед сержантом – руки по швам. Только вот белая полоска подворотничка у него – по наружной стороне ворота гимнастерки.

– Я думал, так нада, – растерянно говорит он.

– Ты понимаешь, для чего подшивается воротничок? – улыбается уже сочувственно сержант. – Чтобы шею не терло хэбэ. А ты снаружи присобачил.

Не спеши, сержант. Все образуется. Научимся еще. Полторы-две минуты на это будет уходить скоро. А пока ох, не хватает времени, того, которое называется личным, когда и письмо домой можно написать, и почитать, а пуще – кучкой посидеть, прислушиваясь к рассказам прибывших вместе с тобой, присматриваясь. И не заметил, как день прошел. Вечерняя проверка – и уже отбой.

Перед сном сержант учит, как складывать гимнастерку, брюки на табуретку; как заправлять портянки на голенища сапог, чтобы подсохли до утра; куда вешать пояс, класть шапку. И вот команда:

– Рота, сорок пять секунд – отбой!

Все пришло в движение. Суматоха. Разбежались из строя. Как угорелые. Разоблачаемся. Толкотня. Гимнастерка не складывается ладом, сапоги падают. Сержант смотрит на секундную стрелку своих часов. И вот последний, самый неуклюжий, бросился в кровать. Головы торчат из-под одеял.

– Та-ак, – прикидывает по часам сержант. – Минута, пятнадцать секунд. На первый раз сносно, – говорит и внезапно командует: – Рота, сорок пять секунд – подъем!

Вскочили, начинаем снова облачаться. Снова в строю. Застегиваем пуговицы, поправляем пояса. Сержант идет вдоль строя, делает замечания. Остановился.

– Как фамилия?

– Рыбаков, – отвечает тот, перед кем он остановился.

– Не Рыбаков, а рядовой Рыбаков. А ну-ка сними сапоги.

Тот снял, стоит босиком.

– Где портянки? Доставай.

Портянки оказались под матрацем.

– А если сейчас марш-бросок? Километров на пять, – строго говорит сержант. – Ноги в кровь разобьешь без портянок.

Он отступил от строя, командует:

– Рота, сорок пять секунд – отбой!

В первые дни такие тренировочные подъемы-отбои повторяются по несколько раз. Все образуется. А пока все ново: ряды двухъярусных коек, высокие окна без штор, без занавесок; непривычный запах казармы – букет запахов: извести, сырости от полов, постоянно протираемых шваброй с большущей тряпкой на конце, и еще – примешивающийся к ним запах новых, еще не разношенных сапог.

Первое утро следующего по прибытии дня. Сейчас будет первая побудка. В шесть часов. Большинство новобранцев безмятежно спят и видят еще домашние сны. Но кто-то проснулся загодя. Хоть и «радиатор закипел» – не встает, думает – запрещено. Лежит, высунув голову из-под одеяла, – приготовился. И вот зычный голос пронзает тишину:

– Рота, сорок пять секунд – подъем!

Словно вихрь пронесся по казарме. Одеяла взлетели. Со второго яруса кто-то перемахнул через головку кровати в проход; кто-то повис на руках, как спортсмен на брусьях, между кроватями. Стук, скрип, топот. И ни слова. Сержант молча смотрит на часы. И тут в дальнем углу слышится тихий мат. «Ногу вытащи. Куда засунул?» – зло требует кто-то. Сержант тянет голову.