Выбор и путь. Заметки о современной прозе

И становится ли человек преобразовате­лем оттого лишь, что меняет местожитель­ство? «Тут не приросли и нигде не прирас­тете, ниче вам не жалко будет»,— в спра­ведливости слов старухи Дарьи трудно сомневаться.

Удивительная вещь: ничем не понуждае­мый, вполне самостоятельный парень ока­зывается на поверку вовсе не свободным в своем решении. Он не может защитить в споре с бабкой своих хороших и правиль­ных идей, потому что они взяты напрокат, не пропущены через личный опыт и выгля­дят простым набором стереотипов.

А старуха Дарья с ее видимой покорно­стью судьбе оказывается куда свободнее духом своего крепкого, мало в чем сомне­вающегося внука.

Дарья может подумать, что ничего она в жизни не поняла, не раз еще вернуться к этой мысли (мучившей, вспомним, и Насте­ну), чтобы заставить нас поразиться ее негаснущему стремлению жить осмысленно, проникать разумом в суть вещей и явлений, в сокровенные мотивы людских поступков. Именно Дарье дано стать живой совестью умирающей деревни. Бремя не из легких, не всем оно, не каждой душе под силу...

Оправдание прожитого для Дарьи — ос­тавленная по себе добрая память, оставши­еся неразрушенными связи между людьми, между поколениями, между людьми и окру­жающим их миром.

Как радуется она, увидев односельчан, приехавших на последний сенокос: «...при­вязчив человек, имевший свой дом и роди­ну, ох как привязчив!»

Человеческие поколения представляются Дарье бесконечной ниточкой с узелками: с одной стороны, развязывается старый, с другой — завязывается новый... «Куды, в какую сторону потянут эту ниточку даль­ше? Что будет? Пошто так охота узнать, что будет?» Андрей, пожалуй, легко порвет «ниточку». Вопросы подобного типа его пока не интересуют.

В высказываниях старухи Дарьи, конеч­но же, много всякого и разного, в том чис­ле сердитого и несправедливого. Она часто сомневается в сказанном, но, не претендуя на истину, упорно докапывается до нее. Старухины слова не всегда внушают опти­мизм. Зато его способна внушить сама че­ловеческая страсть к познанию основ бытия.

Иногда сделать четкий выбор бывает лег­че, чем достойно пройти отпущенное при­родой и определенное обстоятельствами нашей жизни. Эта мысль тоже приходит по прочтении повести «Прощание с Матёрой».

Теперь может показаться странным, что в прозе 60-х годов преобладала, во всяком случае, занимала ведущие этические пози­ции повесть, особенно повесть лирическая. Роман спокойно и уверенно занимает сего­дня передний план литературной жизни. Даже вчерашней лирической повести очень хочется называться романом, и следы по­добных переименований не так уж редко дают о себе знать... А все дело, наверное, в том, что к избранному жанру, как и ко всему серьезному в жизни, нужно прийти обдуманно и трезво.

«И дольше века длится день» — первый роман Чингиза Айтматова. Увидеть мир че­рез судьбу человека — вот как определяет свою задачу сам писатель, предваряя автор­ским вступлением историю Едигея, обычно­го железнодорожного рабочего из казахской степи. Действительно, такому замыслу было бы тесно в пределах повести, в границах локальной сюжетной ситуации.

Роман сразу же попал в средоточие ми­ровоззренческих дискуссий, связанных с текущей литературой, да и сам в значи­тельной степени их стимулировал.

Илья Рамзин в романе «Выбор» утверждал, что память дается человеку в наказание. Можно с полным правом возразить: во спа­сение, сославшись и на прозрения худож­ника Васильева, и на осознание себя в мире многими другими героями современной прозы.

«Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни». Можно ли без этой вы­страданной сентенции представить старуху Дарью из распутинской повести? Вне раз­мышлений о прошлом была бы качественно иной по духу проза Василия Белова, Федора Абрамова и Виктора Астафьева. История, прошлое постоянно присутствовали в пове­стях и романах Юрия Трифонова, присут­ствовали в тесной связи с настоящим, с повседневностью, с мироощущением совре­менника. Как не вспомнить тут и превос­ходный рассказ Гранта Матевосяна «Твой род» — это медленное и трудное погруже­ние в родословную человека ради понима­ния, отчего он таков, каков есть, отчего не может быть иным...

Герой айтматовского романа тоже требо­вательно всматривается в ушедшие годы для понимания текущей вокруг жизни и себя в ней. Но его отношения с прошлым слишком разнохарактерны, чтобы свести их к чему-то одному, даже очень важному с точки зрения сегодняшнего Едигея. Память в романе поистине многомерна. Она лежит в основе этических построений; ей принад­лежит важнейшее место в сюжетных кон­струкциях произведения, предстающего не­прерывной цепочкой ретроспекций; нако­нец, вне материализованной памяти — на­родных легенд и преданий — невозможно понять ни поэтику, ни философию романа.

Так же как лирическая повесть «преж­него» Ч. Айтматова явила когда-то свою творческую и нравственную актуальность, так и роман его отразил многие важные особенности сегодняшней прозы, сказался (думается, сейчас это можно утверждать) на их формировании.

Именно этот писатель, не раз открывав­ший смысловые глубины, философскую мно­гозначность ситуации четкого выбора, что поставил он во главу угла в повествовании о своем герое с далекого степного разъезда?

Присмотримся, как торжественно, риту­ально движение по степи маленькой похо­ронной процессии во главе с Едигеем, ко­торый провожает умершего друга на родовое кладбище. «Степь огромна, а человек неве­лик» — сказано в начале романа, и посте­пенно предметным становится непрекращающееся, стоическое противостояние чело­века степным пространствам, напору обсто­ятельств, когда так легко отступить, расте­ряться, потерять опору.

Много метафор рассыпано в романе, да и сам путь Едигея по степи — это в конечном счете развернутое иносказание. Это поис­тине путь, духовное путешествие человека, прозревающего законы своей жизни и жиз­ни в самом широком, глобальном масштабе.

Воспаряя, мысль героя постоянно возвра­щается к земле. «Им с Казангапом,— вспо­минает Едигей,— времени не хватало пере­дохнуть, потому что, хочешь не хочешь, приходилось, ни с чем не считаясь, делать по разъезду всю работу, в какой только возникала необходимость. Теперь вслух вспоминать об этом неловко — молодые смеются: старые дураки, жизнь свою гро­били. А ради чего? Да, действительно, ради чего? Значит, было ради чего».

Как ни мал степной разъезд, он «связую­щее звено» в «системе других разъездов, станций, узлов, городов», вот что отчетливо понимает постаревший Едигей, оглядываясь на свою жизнь.

Мог ли он уехать, найти другую долю вдали от безводных Сары-Озеков, от паля­щей жары и палящей стужи? Наверное, мог. Наверное, ему было бы гораздо легче на берегах любимого, привычного с детства Арала. Никто не держал Едигея на разъез­де. В тот, давно отошедший момент, когда Едигей решил все-таки оставить Боранлы, верный друг Казангап сказал ему не так уж много: «Каждый может уехать. Но не каждый может осилить себя».

До сих пор памятно горестное падение деда Момуна, героя повести «Белый паро­ход», как сдавал он одну за другой свои нравственные позиции, какой бедой отозва­лось его вынужденное предательство. Еди­гей выстоял, не сдался, пересилил себя. Сказано об этом скупо, ситуация почти не развернута. Роман о долгом пути человека, оказавшегося выше обстоятельств и собст­венных слабостей, оставшегося верным се­бе и своему открытому раз и навсегда пред­назначению. Такая душевная твердость и ориентированность — не гарантия ни от ко­лебаний, ни от потрясений, ни от горьких и радостных открытий, от всего того, чем бо­гата человеческая жизнь.

Читатель не раз становится свидетелем противоречий, раздирающих душу Едигея. Герой романа знает властную силу чувств, их стихия чуть не захлестнула его, когда он понял, какое место в его мыслях зани­мает Зарипа, жена пострадавшего друга. «Это его судьба — на роду, должно быть, так написано, что разрываться суждено как между двух огней. И пусть то никого не тревожит, это его дело, как быть с самим собой, с душой своей многострадальной. Кому какое дело, что с ним и что его ждет впереди! Не малое дитятко он, как-нибудь разберется, сам развяжет тугой узел, кото­рый затягивался все туже по его же вине...