Выбор и путь. Заметки о современной прозе

Глядя на Муравьева, Дирлевангер почти с юмором думает: «Прочесть бы его мозги: как изворачивается, как обещает себе и це­лому миру, что все поправит другими дела­ми — еще верит, что будут какие-то дру­гие». Дирлевангеровская реплика «про се­бя» — своеобразный ответ на действитель­ные жизненные притязания Славы, ответ, демонстрирующий проницательность эсэсов­ца и напоминающий, что он фигура силь­ная, персонаж с характером. Многие более или менее существенные мысли «доброволь­цев» сопровождаются «ответами» в рассуж­дениях и Дирлевангера, и самого фюрера. Перед нами жестокая и проницательная идеологическая машина, машина подавле­ния, вполне способная «просчитать» вариан­ты поведения и даже мироощущения своих жертв и живых объектов. Весь смысл ее функционирования: всегда, во всем идея выше человека.

Нет нужды воспроизводить многочислен­ные афоризмы Дирлевангера вроде: «Так уж устроены люди, что ценится она (жизнь.— А. Р.-Д.) особенно тогда, когда ничего уже не стоит». Достаточно сказать, что он и олицетворяет собой машину, кото­рая знает, как использовать людей в нуж­ных целях, как быстро лишить их самой возможности действовать по собственному выбору, как избавиться от них после ис­пользования, но вникать в их психологию, находить с ними какую бы то ни было фор­му отношений считает просто излишним. «Гипербореи» могут позволить себе не ис­пытывать зла к своим жертвам. «Тут уж не возмездие, тут идея — чистая, высокая!» — ликует Дирлевангер, думая о грядущей «акции» в Борках.

Как люди могли дойти до жизни такой?

Вот так — могли!

Жестокие обстоятельства, неверный вы­бор, губительная сила компромисса, нрав­ственный крах — все это проблемы труд­ные, проблемы многозначные, но как быть с теми персонажами «Карателей», которые не знали никаких колебаний, которые стали сразу — за право ходить по земле и сы­тость — ревностно служить оккупантам? Это ведь по отношению к ним Белый и да­же Муравьев — все-таки достаточно част­ные случаи. «Вон сколько фуфаек и кусков хлеба, тряпья всякого по полю валяется, по кар­тошке. А выбрать, взять нечего. Один пла­ток только и поднял, в цветах весь — пода­рок стерве могалевской, пусть покрасуется. Да еще спички отнял. Зажала в руке и не­сет. Куда ты несешь, спросить бы тебя? Наверно, как утром взяли ее от печки, так и не разжала руки. «Дай прикурить, тет­ка!» — а она не понимает. Умрешь от всех вас!» — развлекается один из главных пер­сонажей книги Тупига, знаменитый в своей среде профессионал, умеющий, к примеру, одной очередью своего пулемета уложить всех, кто находится в комнате, а тех, кто плохо работает, то есть не обладает такой степенью мастерства, презрительно назы­вает «сачками». А есть еще хихикающий уголовник Сиротка, с восторгом отправив­ший на тот свет свою возлюбленную, есть мрачный палач-умелец по кличке Кацо, есть Иван Мельниченко, хладнокровный убийца, вообразивший себя лихим атаманом и мечу­щийся на коне с опереточными «казацкими» выкриками. Есть немецкие фашисты разных рангов, разного происхождения, стара­тельно, вдохновенно, аккуратно, но во всех случаях четко и бестрепетно делающие свое палаческое дело...

Социально-психологический материк, ока­завшийся перед белорусским писателем, вернее, выбранный им для внимательного рассмотрения, вряд ли мог быть достаточно хорошо понят при создании одной лишь апробированной литературной «модели» нравственного выбора. Она, как заметил читатель, разработана в книге четко и убе­дительно, чтобы войти в общую систему авторских аргументов в разговоре о «гипер­бореях» недавнего прошлого и вовсе на­стоящего: идеи, поднимающиеся над чело­веком, живы.

«Каратели» — книга, последовательно раз­облачающая саму философию фашизма.

...Меняются или видоизменяются со вре­менем вопросы, которые человек обращает к окружающей действительности. Мы чаще задумываемся над философией жизненных явлений в их полноте и сложности. Лите­ратура помогает нам в этом, стремясь отра­зить изменения в нашем сознании, стремясь к тому, чтобы и художественною поиска коснулось существо этих изменений.

Иногда полезно вернуться не только к прочитанным книгам, но и к былым литера­турным спорам.

11 апреля 1979 года «Литературная газе­та» под рубрикой «Два мнения» провела обсуждение романа Нодара Думбадзе «За­кон вечности». Статья Алексея Кондрато­вича называлась «В стиле «ретро», ответ Галины Кузнецовой «Сегодня и всегда». Из названий, в общем, ясно, кто как оценил роман.

Коснувшись сюжетных линий, характери­стик, мироощущения героев «Закона вечно­сти», автор статьи «В стиле «ретро» писал: «...оказывается, достаточно условен весь ро­ман, и не пора ли нам принять это во вни­мание? Условность нынче в моде и энергич­но наращивает себе цену: это, мол, вам не набившая оскомину описательность или близорукий бытовизм, очеркизм и т. д. Условность претендует на философичность и поскольку все-таки побаивается совсем уж расстаться с понятием «реализм», то хочет предстать в виде некоего особого, высшего типа реализма. И эпитеты, подо­бающие этой «высоте», уже подыскивают­ся: ну, скажем, «синтетический реализм». Реализм, так сказать, философски (читай еще — современно!) осмысливающий дей­ствительность и соответственно этому ос­мыслению ее отражающий».

Подверглись сомнению и слова, сказан­ные в финале главным героем, журнали­стом и писателем Бачаной Рамишвили (...Душа человека во сто крат тяжелее его тела... И потому мы, люди, пока живы, должны стараться помочь друг другу, ста­раться обессмертить души друг друга: вы — мою, я — другого, другой — третьего, и так далее, до бесконечности... Дабы смерть че­ловека не обрекала нас на одиночество в жизни...): «Обидно, что философский корень (или камень?) оказывается таким простень­ким. У каждого под ногами лежит. И надо было его еще искать? Вместо того чтобы писать реальную и сложную жизнь без сим­волических фокусов?»

Трудно сказать, в какой мере вдохнов­ляет писателей такая критическая требова­тельность. В статье Г. Кузнецовой резонно сказано и о своеобразии художественной манеры Н. Думбадзе, и о праве писателя на эксперимент, и о том, что в романе сколько угодно примет и проблем как раз реальной и сложной жизни современной Грузии. И вывод: «Вечные истины наполняются большим содержанием самими людьми»,— свидетельствует о верном понимании специфики мышления грузинского про­заика.

Есть, однако, вопрос, который далеко не исчерпывается достоинствами и недостатка­ми популярного романа: почему он привлек широкое читательское внимание? Что в нем задело, обеспокоило сознание читателя?

И еще: если вызвавшее полемику произ­ведение — факт литературы, то какое явле­ние за ним скрывается?

Не всегда легко определить, почему на­чинает казаться особенно ярким название книги, писательское имя; еще труднее най­ти глубинные причины усиленного звучания той или иной национальной литературы ря­дом с другими, не менее развитыми, нe менее богатыми на талантливые произве­дения.

Грузинская советская литература всегда заявляла о себе темпераментно и сильно. Но, пожалуй, ее участие в общесоюзном литературном процессе никогда не было столь заметным, как в последние годы. Раньше читатель в первую очередь с ра­достью различал имена своеобразных поэ­тических дарований Грузии; теперь настал час грузинской прозы. В нынешнем обиходе широкой аудитории — к произведения Но­дара Думбадзе, постоянно заставляющие говорить о себе, и роман Чабуа Амирэджиби «Дата Туташхиа», завоевавший шумный и прочный успех, и исторические романы Отара Чиладзе, сразу же вызвавшие напряженный читательский интерес, и еще имена и книги...

Феномен грузинской прозы как тако­вой мог, кажется, вызвать больший кри­тический интерес. Мы много и хорошо го­ворим о многонациональном характере на­шей литературы, но постоянно ли он берет­ся в расчет нашей критикой?

И коллегами-критиками, и автором этих заметок уже не раз отмечалось, что Бачана Рамишвили, герой «Закона вечности», по­явился очень вовремя Жизнь литературно­го героя отразила трудные конфликты в республике, где ведется решительное оздо­ровление общественной атмосферы Очевид­но, что такие книги сами активно вмеши­ваются в общественные процессы, в актуальные споры своей аудитории. Очевидно и то, что одна лишь социальная актуаль­ность не обеспечила бы роману столь заин­тересованного приема и в Грузии, и далеко за ее пределами.