Выбор и путь. Заметки о современной прозе

«Понимаю ли я, что произошло? Отломи­лась часть моей жизни? Без Ильи я не мо­гу представить ни своего детства, ни войны, ни молодости...»

И все-таки, повторим, только в обращении к прошлому черпает силы растерявшийся от обилия возникших перед ним проблем Васильев. Оно оказалось не таким, каким представлялось все эти годы, но оно было, оно часть судьбы, которую ни изменить, ни переделать уже нельзя.

Укрепить те, что есть, восстановить по­рванные человеческие связи — вот единст­венно возможный выход из «душевного не­здоровья», увиденный Васильевым. Словно залитый солнцем островок в памяти Ва­сильева — довоенная Москва, зима, жесто­кая стужа и улыбка девочки, навсегда свя­занной с ним... Не от нас ли зависит сделать менее хрупким эти островки, на которых покоится наша жизнь?

«...Как хорошо знать истину... Но ведь страшно и смешно — кому и для кого исти­на нужна, если ее торжество образует про­пасть... между людьми... Вы понимаете ме­ня?» спрашивает Васильев у следователя, изучающего обстоятельства смерти Ильи Рамзина. Сказанное по частному поводу только доказывает обостренное отношение героя к важным жизненным закономерно­стям.

Художник Васильев не выбрал какого-то иного, не известного ему, вдруг возникшего в его сознании пути. Он подтвердил свою верность избранной судьбе и людям, с которыми связала его судьба.

Движение действительности начало от­крываться Васильеву, когда он погрузился в ее многослойное, принадлежащее разным временам течение,— вот неизбежный вы­вод, к которому придет читатель романа «Выбор».

Слово «тенденция» ко многому обязыва­ет. Да и так ли уж часто возникают в лите­ратуре новые тенденции и исчезают ста­рые? И так ли уж редко обращается она к тому, что казалось давно забытым?

В конечном счете все — характер пробле­матики, стиль, структура произведения — определяется индивидуальностью писателя.

Но на его умонастроениях, особенностях его взаимодействия с реальностью неизбеж­но сказываются общелитературные и обще­ственные умонастроения. А они всегда ме­няются со временем. Это особенно заметно, если сравнивать книги, принадлежащие од­ному и тому же автору и написанные в раз­ные годы.

Вышедший два десятилетия назад роман Сергея Залыгина «Соленая падь» занял видное место в ряду произведений о граж­данской войне. Было в романе кроме плот­ности социальных характеристик, отразив­ших время революционных преобразований, и нечто весьма существенное, связанное со временем создания книги: острота в поста­новке проблем нравственности, неотделимых от проблем решительного преобразования действительности, резкость во внутреннем размежевании героев — Мещерякова и Брусенкова, олицетворявших принципиально разное, с легко угадываемой проекцией в предстоящие годы, отношение к человеку как субъекту и объекту революции. Поляри­зация этих точек зрения была достаточно ясна, и Мещеряков, и Брусенков практиче­ски, на деле демонстрировали выбор своей позиции. Вряд ли затруднялся в выборе и читатель романа.

А вспомните «Комиссию» — роман того же писателя о тех же годах гражданской войны и с тем же, естественно, общим от­ношением к отображенным событиям. Вспомните это неторопливое, состоящее из «перетекающих» диалогов и монологов по­вествование, где мужики приуральской де­ревни истово докапываются до самого смысла своего пребывания на земле. На сторону нового строя жизни они становят­ся естественно, связывают с ним искренние надежды на благотворное обновление всего порядка вещей. Ожидание грядущих пере­мен пробудило невиданные силы в душах этих людей, заставило требовательно при­смотреться к тому, как и ради чего они живут, как взаимодействуют (сказали бы мы) с окружаюгцим миром во всей его живой сложности.

В новой реальности происходит и расслоение в их среде, расслоение достаточно четкое и хорошо различи­мое в романе. Однако его художественную и философскую плоть составляет сама дви­жущаяся человеческая мысль, которую не исчерпать четкими полярными формулами, мысль, которая стремится постичь целост­ную, состоящую из многих частей действи­тельность и место человека в ней.

Опубликованы главы из нового романа Сергея Залыгина «После бури» — о пестрых и драматичных годах нэпа. Снова писатель ставит своего героя перед лицом самого вре­мени, перед грозной, стремительно меняю­щейся действительностью. Он, этот зага­дочный человек с чужими документами, прибившийся в далекий сибирский город, стремится прожить чужой жизнью, выдать себя за кого-то другого, лишь бы хоть как-то пересидеть, переждать разразившуюся социальную грозу. О выборе позиции здесь довольно-таки трудно говорить, да и рома­ниста, похоже, интересуют несколько иные акценты в его вещи. Если, повторим, судить по опубликованным главам, в них показано многостороннее, разнохарактерное воздей­ствие действительности на человеческую индивидуальность, сама эта действитель­ность дана с множеством эпически масштаб­ных, документально убедительных примет...

Случайна ли такая ориентированность произведений, которые принадлежат писа­телю, весьма чуткому к литературным вея­ниям?

Попробуем присмотреться к внутреннему движению в творчестве другого интересней­шего нашего прозаика, Валентина Распути­на. Сравним две его повести — «Живи и помни» и «Прощание с Матёрой».

Договориться нужно только об одном и распространить это на все заметки: если писатель (или литература в целом) сегодня с особым тщанием рассматривает какую-то социально-нравственную проблему, а, завтра другую, это не означает никакого собствен­но художественного прогресса или отступ­ления.

Другое дело, что текущая литература чутко отражает наши сегодняшние представ­ления об ориентированности человека в системе нравственных координат, об уров­не освоения им меняющегося мира.

Скоро десять лет, как появилась повесть «Живи и помни», одна из лучших повестей о войне, где нет ни фронта, ни окопов, а есть глубокая и неразрешимая человеческая драма.

Сохранив верность мужу-дезертиру, Нас­тена делает выбор, и трудный, и неспособ­ный принести моральное удовлетворение. «Она осуждала Андрея, особенно сейчас, когда кончилась война и когда казалось, что и он бы остался жив-невредим, как все те, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отча­янии же и отступала: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отка­зываться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца хоть на плаху». Это размыш­ления Настены незадолго до трагического финала — так и не успокоилась ее душа, так и не обрела уверенности после принято­го решения.

В повести, правда, много такого, что за­ставляет подумать: а был ли так тяжек выбор? Настена, встретившись с дезертиро­вавшим, сбежавшим в далекую сибирскую Атамановку Андреем, без особых колеба­ний решает быть с ним до конца. Если Андрей думает: «Нельзя перепрыгнуть че­рез самого себя»,— то и жена его быстро приходит к мысли, что от судьбы не убе­жишь. Даже узнав, что у нее будет ребенок, Настена, похоже, не в состоянии сразу оценить драматизм случившегося. «Теперь она знала, что делать. Ничего не делать. Пустить, как оно есть, по ходу. Где-то там, близко ли, далеко ли, должно ждать ее то­же настрадавшееся, оттого что порознь, не вместе, ее собственное, законное счастье». А как же посетившее Настену незадолго до этого горькое озарение, что счастье ее «взошло... в самое неподходящее время», озарение, в котором вся суть повести? Не будем искать противоречий в Настениных душевных метаниях — слишком хочется Настене, чтобы все закончилось добром, и слишком хорошо чувствует она, что это не­возможно.

Ей не из чего выбирать: плохо и так, и этак. Это о прошлом ее можно сказать: «Настена и замуж пошла не задумываясь, что из всех дорог она теперь оставляет для счастья лишь одну — ту, которую выбрала сама, но пока еще широкую и просторную, где есть место, чтобы разминуться добру и худу». Тот выбор не сравнить с нынешним, когда обстоятельства, время дают так мало вариантов человеческого поведения. Ведь «нормальная, зависящая от самого челове­ка, а не от какой-то посторонней жестоко­сти, от какой-то геенны огненной, жизнь» — только в смутных мечтах Настены. Сегодня же или с падшим, но любимым человеком — против людей, или с ними — против самого близкого человека