Несколько слов об Ренане

VII

Оцѣнка со стороны католиковъ и протестантовъ

Вотъ стихіи, изъ которыхъ сложился умственный міръ Ренана. Онѣ влекли его въ разныя стороны; но вмѣстѣ съ тѣмъ онѣ давали ему такое богатство мыслей, какое рѣдко можетъ встрѣтиться. Германскій французъ, или французскій германецъ, протестантскій католикъ, свѣтскій монахъ — таковъ былъ человѣкъ, задумавшій написать Исторію первобытнаго христіанства.

Что же вышло? Не мудрено, что всѣ его читали (кромѣ Спенсера, объявившаго о томъ въ газетахъ) и что онъ никому не угодилъ. Говорить объ этой книгѣ можно безъ конца; но для насъ интересно было бы найти для нея основную точку зрѣнія, то-есть ту точку, съ которой открывается главная ея черта. Волей-неволей приходится и придется читать Ренана; не дурно бы поискать какихъ-нибудь указаній, при которыхъ мы могли бы въ немъ не путаться, могли тотчасъ видѣть его ложную сторону и прямо брать то хорошее, что въ немъ есть.

Католики не могутъ намъ помочь въ этомъ дѣлѣ. Они встрѣтили книгу Ренана съ обыкновеннымъ въ такихъ случаяхъ слѣпымъ фанатизмомъ. Тотъ же чистосердечный и блестящій умомъ Гратри, изъ котораго мы привели выписку, говорящую отчасти въ пользу Ренана, въ другихъ мѣстахъ объявляетъ и старается доказать, что Vie de Jésus «основана не только на атеизмѣ, но на отрицаніи разума, что она есть лучшій плодъ, завершенное, классическое, окончательное произведеніе софистической школы, самой странной, самой слѣпой и наиболѣе достойной сожалѣнія, какая тольгсо упоминается въ исторіи человѣческой мысли» [4]. (Тутъ разумѣется школа Гегеля).

Невольно приходитъ на умъ поговорка: кто слишкомъ много доказываетъ, ничего не доказываетъ. Когда порицаніе доходитъ до такой крайней степени, оно теряетъ всякую силу, потому что слишкомъ ясна его несправедливость. А главное — оно намъ безполезно; оно лишаетъ порицаемую книгу всякаго человѣческаго смысла, дѣлаетъ изъ нея невозможное чудище, а потому не можетъ руководить насъ даже въ пониманіи ея темныхъ, дурныхъ сторонъ.

Настоящую свою критику Ренанъ нашелъ у протестантовъ, притомъ не у какихъ-нибудь отсталыхъ лютеранъ, а у самыхъ передовыхъ протестантовъ, доходящихъ до грани вольнодумства, или даже перешедшихъ эту грань. Они вполнѣ цѣнятъ достоинства Ренана, значеніе того поворота, который онъ произвелъ въ пріемахъ исторіи, составлявшей его предметъ; но ихъ поразилъ у него нѣкоторый существенный порокъ, именно, недостатокъ чистаго вкуса и чистаго нравственнаго чувства. Такъ, Карлъ Шварцъ указываетъ у него погоню на «рѣзкими контрастами, совершенно напоминающими поэзію новѣйшихъ французскихъ романтиковъ, послѣднія произведенія Виктора Гюго»; но, сверхъ того, «повсюду проглядывающую нравственную распущенность, тоже новѣйшаго парижскаго времени». «Онъ думаетъ», продолжаетъ Шварцъ, «что всѣ великія дѣла дѣлаются только посредствомъ народа, что для дѣйствія на народъ нужно отдаваться его идеямъ, нужно брать его, какъ онъ есть, со всѣми его иллюзіями». «Ренанъ особенно любитъ украшенія, угождающія вкусу читателей и читательницъ романовъ. Сюда мѣтятъ романическіе намеки въ отношеніи къ Маріи Магдалинѣ, къ женѣ Пилата, увидѣвшей въ окно чарующій образъ юнаго галилеянина» и пр. Нельзя не согласиться съ Шварцомъ, что во всемъ подобномъ, дѣйствительно, слышно вѣяніе «новѣйшаго парижскаго духа съ его нравственною гнилью» [5].

Разумѣется, намъ нельзя здѣсь вдаваться въ обширныя выдержки и разъясненія. Приведемъ лишь, ради подтвержденія, еще огзывъ Шерера, глубокаго и тонкаго писателя. Онъ осыпаетъ похвалами Vie de Jésus, но въ заключеніе говоритъ:

«Несравненное величіе религіи Христа состоитъ именно въ томъ, что, будучи религіею абсолютно нравственною, она не связана ни съ какимъ условіемъ времени или національности. Что принесла она въ міръ? Она принесла нѣкоторый идеалъ жизни, понятіе святости, понятіе, уже знакомое людямъ Ветхаго Завѣта, но которое еще болѣе возвысилъ и въ то же время смягчилъ сынъ Маріи, которое Онъ, какъ-бы сказать, пропиталъ слезами и нѣжностію, такъ что оно съ тѣхъ поръ навсегда завладѣло совѣстью людей».

«Вотъ въ чемъ духъ ученія и миссіи Іисуса, вотъ область идей, въ которой нужно установить свою мысль, если желаемъ точно опредѣлить характеръ христіанства. Между тѣмъ, Ренанъ сталъ на иную точку зрѣнія, на точку художника. Вмѣсто того, чтобы смотрѣть на Евангеліе со стороны нашихъ нравственныхъ инстинктовъ, онъ искалъ въ немъ преимущественно великаго, прекраснаго, я готовъ былъ сказать — красиваго (буквально joli — хорошенькаго). Онъ приложилъ къ жизни Іисуса чисто эстетическія категоріи. Онъ имѣлъ на это право, безъ сомнѣнія. Первая свобода автора есть свобода дѣлать лишь то, что онъ хочетъ дѣлать. Вообще, мы невидимъ причины, почему бы человѣкъ свѣтскій и художникъ не имѣлъ тоже права сказать намъ, какою онъ находитъ религію, разсматриваемую съ внѣшней стороны. Но нужно признать, однако же, что дѣйствительно понимаются вещи только когда мы ихъ оцѣниваемъ по ихъ собственной природѣ, а люди, когда мы отдаемся ихъ генію, — и даже, что настоящее художество есть художество, которое во всякомъ предметѣ сообразуетъ свой тонъ, свой рисунокъ, свой стиль съ характеромъ воспроизводимыхъ имъ фактовъ» [6].

Вотъ жестокій приговоръ, отъ котораго никогда не уйдетъ Ренанъ. Онъ сталъ на точку, не соотвѣтствующую предмету, да и на этой точкѣ не исполнилъ ея высшихъ требованій. Нельзя также и не почувствовать ироніи, когда за Ренаномъ признаются права свѣтскаго человѣка, какъ-будто онъ никогда и не былъ духовнымъ, какъ будто его свѣтскость ничуть не умышленная, а натуральная.

Между тѣмъ, ради этой ствѣтскости, которую ему такъ хотѣлось усвоить, онъ беретъ религію больше всего «съ внѣшней стороны», онъ почти упускаетъ изъ вида ея нравственный элементъ, тотъ «идеалъ жизни», который она внесла въ человѣчество. Слѣдовательно, онъ неизмѣримо понижаетъ и искажаетъ предметъ, о которомъ писалъ.

VII

Отзывъ Аміеля

Книга Ренана возбудила множество споровъ и опроверженій, цѣлую литературу, очень любопытную, если слѣдить въ ней за принципами, сознательно или безсознательно одушевлявшими пишущихъ. Намъ кажется особенно интереснымъ здѣсь эпизодъ съ Аміелемъ, прославившимся своими посмертными записками. Ренанъ, какъ извѣстно, никогда не вступалъ въ споры, никому не отвѣчалъ ни на какія нападенія. Онъ молчалъ даже тогда, когда ему приписывались разговоры, которыхъ онъ не велъ, когда печатались письма, которыхъ онъ не писалъ. Но съ Аміелемъ у него вышло что-то похожее на полемику. Аміель, бывшій профессоръ философіи въ Женевѣ, при жизни не имѣлъ никакой извѣстности; но, когда онъ умеръ (1881 г.), друзья его издали въ двухъ небольшихъ томикахъ выборку изъ дневника, который онъ постоянно велъ и который, въ теченіе десятковъ лѣтъ, составилъ рукопись, равную десяткамъ томовъ. Выборка, изданная подъ названіемъ Journal intime, поразила всѣхъ глубиною и силою мыслей и выраженія, и сразу поставила имя Аміеля въ разрядъ первостепенныхъ знаменитостей. Вотъ въ этомъ-то дневникѣ, гдѣ обсуждаются между прочимъ всякаго рода писатели, читанные авторомъ, встрѣтились отзывы и объ Ренанѣ. И вотъ, Ренанъ, не отвѣчавшій никому изъ живыхъ, почему-то отвѣтилъ на загробную укоризну Аміеля.

Приведемъ сперва, что говоритъ Аміель. Замѣтимъ, что онъ былъ реформатъ, былъ глубоко посвященъ въ германскую философію и отличался необыкновенною чуткостію. Онъ высоко цѣнитъ литературныя достоинства Ренана. Вотъ, напримѣръ, какъ онъ его характеризуетъ:

«20-го іюля 1869 года. Прочиталъ пять или шесть главъ Св. Павла Ренана. Если анализировать до конца, авторъ — вольнодумецъ, но вольнодумецъ, коего гибкое воображеніе умѣетъ предаваться тонкому эпикуреизму религіознаго чувства. Онъ считаетъ грубымъ того, кто не поддается этимъ граціознымъ мечтамъ, и ограниченнымъ того, кто принимаетъ ихъ серіозно. Онъ забавляется видоизмѣненіями совѣсти, но онъ слишкомъ тонокъ, чтобы надъ ними смѣяться. Настоящій критикъ ничего не заключаетъ и ничего не исключаетъ; все его удовольствіе — понимать не вѣря а наслаждаться созданіями энтузіазма, сохраняя притомъ свободу ума и ничуть не подпадая иллюзіи. Такіе пріемы кажутся фокусничествомъ; но это лишь благодушная иронія очень образованнаго ума, желающаго не быть чуждымъ ничему и не впадать ни въ какой обманъ. Это совершенный дилеттантизмъ Возрожденія. А сверхъ того — взгляды, взгляды безъ конца — и радостное чувство науки» [7].