Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натурали

Славы лирического поэта было бы с него вполне достаточно. Ученики, желающие сделать из Виктора Гюго личность универсальную, оказывают ему дурную услугу. Все, что они ему приписывают, со временем отпадет, и перед нами останется поэт, один из наших замечательнейших мастеров слова и ритма. Если бы я писал очерк о творчестве Виктора Гюго в целом, мне было бы крайне любопытно показать, каким образом поэт мог совершить путь от «Од и баллад» ко второй части «Легенды веков». Его эволюция весьма характерна, это история могучего духа, она подобна развитию роскошного и редкостного цветка. Сперва перед нами всего лишь бутон, зыбкие неопределившиеся формы, чуть розоватая бледность, проглядывающая сквозь зеленую оболочку. Потом формы обретают определенность, краски становятся гуще и ярче. И вот — благоухающий цветок во всем своем великолепии. Он продолжает цвести, подчиняясь естественному закону, он словно становится больше и пышнее, он все увеличивается и увеличивается, но краски его блекнут, запах делается горьким, лепестки начинают увядать. Виктор Гюго находится как раз в этой последней стадии. Никогда он не казался столь разросшимся, столь зрелым; он до того разросся, что готов вот-вот осыпаться, он до того созрел, что стихи его падают на землю, как осенние плоды.

Я не говорю здесь ни о достоинствах, ни о недостатках. Я принадлежу к той категории критиков, которые рассматривают писателя в целом, не пытаясь просеивать его произведения сквозь сито. Каждый писатель — это особый темперамент со своей особой жизнью, в которой невозможно изменить ни единой частности, не разрушив при этом целого. То есть я хочу сказать, что на сильные и слабые стороны писателя следует смотреть как на камни одного и того же здания; достаточно убрать один камень, и все здание рухнет. Да и разве такое зрелище само по себе не увлекательно? Наблюдать, как живет и развивается мозг, — в этом заключена вся жизнь искусства. Исходя из ранних произведений Виктора Гюго, нетрудно было бы доказать, что он неминуемо должен был прийти к произведениям своей старости. Я не скажу, что он стал крупнее или мельче; я хочу сказать, что его развитие завершилось в соответствии с некими непреложными законами. Да, по характеру своего темперамента он не мог не встать в позу пророка, и он действительно такую позу принял: он должен был постепенно сделаться рабом романтических канонов; он должен был громоздить длинноты и прибавлять три лишних стиха только ради того, чтобы оправдать богатую рифму; он должен был с каждым днем все больше и больше увязать в возвышенном, дойти до крайности в своем смятении и в своих головокружительных фантазиях; он должен был заговорить с богом на «ты» и начать судить эпохи, как судил бы их бог, размещая благие справа от себя, а дурные — слева; он должен был насиловать язык, обращаясь с ним как завоеватель, он уже не считается с фразами и терзает их по собственному произволу; наконец, он должен был уверовать в то, что одно его слово стоит целого мира и что достаточно ему высказать самую ничтожную мысль, как она уже приобретает сверхчеловеческое значение.

Сегодня он к этому пришел. Когда он говорит о ребенке, он думает, что ему внимают звезды. И хуже всего то, что он сделался настолько же помпезным, насколько стихи его сделались пустыми. Я назвал его фантазером. Это слово к нему подходит. Он прошел по эпохе, не заметив ее, сосредоточив свой взор на собственных мечтаниях.

У меня нет возможности проанализировать оба огромных тома «Легенды веков», и я ограничусь тем, что подробно разберу только две вещи. Я сознаю, что, комментируя их строка за строкой, я предприму довольно мелочную работу, тогда как критику должна быть свойственна большая широта. Но, обрисовав великий образ Виктора Гюго в общих чертах, мне, чтобы высказать свою мысль до конца, необходимо теперь спуститься вниз и рассмотреть его стихи досконально. По своей сути он всегда был не более чем ритором. Давайте же приглядимся к его риторике.

Я беру две вещи, которые почитатели Виктора Гюго ставят на первое место, — «Орел на каске» и «Маленький Поль»: я не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, будто я нарочно выбрал самые слабые отрывки.

«Орел на каске» — шотландская легенда, которую поэт, несомненно, выдумал. Действие ее происходит в суровую и мрачную нору средневековья, столь милую его сердцу, потому что она служит весьма подходящей рамкой для его фантастических вымыслов. Между Ангюсом и Тифеном идет давняя вражда. Я цитирую:

Пять строк — и по сути все пустые. Слово «Egine» понадобилось только для того, чтобы зарифмовать «origine». Две последние строки на редкость тяжеловесны и не нужны. Ученики видят в этом широту; на самом же деле это чистейшая риторика.

Дед Жака, король Ангюс, призывает шестилетнего внука к своему смертному ложу и завещает ему убить Тифена. Проходит десять лет, и когда Жаку исполняется шестнадцать, он вызывает своего кровного врага на поединок. Эта завязка сделана целиком по романтическим канонам: тут есть вечная антитеза, тут есть старик, поручающий ребенку совершить месть, а для вящего эффекта поэт берет мальчугана, который едва научился ходить. Полюбуйтесь на этого шестилетнего крошку, изъявившего согласие совершить убийство и не забывшего о своей миссии! Тогдашние дети стоили нынешних взрослых людей. Мы сразу же вступаем в мир эпопеи.

А вот портрет свирепого Тифена:

Еще один романтический штамп. Образ злодея, который, скрестив руки, позевывает, оттого что ему некого съесть, вызывает улыбку. Это кровожадный людоед из сказки про мальчика с пальчик. Впрочем, поэт не упустил ни единой черточки, чтобы сделать из него мертвую куклу во вкусе 1830 года.

Но вот Жак бросает ему вызов. Жаку шестнадцать лет, и поэт восклицает:

Первая строка просто наивна, а остальные три — пустое словоизвержение. «Eurydice» нужна для богатой рифмы с «grandisse».

Наконец приближается час поединка между Жаком и Тифеном, между ягненком и волком. Вот описание Жака: