Собрание сочинений. Т.25. Из сборников:«Натурализм в театре», «Наши драматурги», «Романисты-натурали

Смысл последних двух строк до меня, право же, не доходит.

Неужели только из-за того, что в зимнее время топят печи, бог считает, что лишь зима пылать способна жаром? По-видимому, это единственная причина. К чему весь этот пафос для объяснения любви доброго старого дедушки к внуку? В его любви сказываются и гордость за свой род, и одиночество старости, и чувство благодарности к малышу за его дружбу, и воспоминания о собственной молодости, которые просыпаются в душе старика при виде светлокудрого малютки. Чтобы решить подобную проблему, нет надобности тревожить тени Гомера, Моисея и Вергилия.

Затем мы оказываемся в саду:

Вот она, антитеза!

Опять я ничего не понимаю. Этот мадригал природе, столь мудреный по мысли и витиеватый по форме, озадачивает меня, подобно ребусу в конце иллюстрированного журнала. Как? Бог обычно соединяет в саду старца с ребенком в виде дополнения к розам? Этого я не знал, такое открытие приводит меня в полное недоумение…

Заметьте, что «Virgile» попал сюда совершенно случайно, только потому, что он удачно рифмуется со словом «fragile».

Я никак не усматриваю такой причинной зависимости.

Последняя строка здесь — совершенно лишняя, а кроме того, она содержит неправильность, ибо слова «les vôtres» ни к кому не относятся.

Я привел эту пространную тираду для того, чтобы еще раз проиллюстрировать поэтический прием Виктора Гюго. Он громоздит слова, он берет какую-нибудь деталь и раздувает ее до тех пор, пока та не лопнет. Разумеется, младенческий смех достоин восхищения; но при чем тут звезда, при чем тут лес, греющийся на солнце, к чему доказывать существование бога с помощью детского смеха? Все это не что иное, как грандиозный фарс. Лирическая стихия подавляет здесь всякую реальность.

Коротко говоря, старик умирает, и Поль ведет страдальческую жизнь в доме мачехи. Послушайте, каким языком разговаривает эта особа со своим родным сыном:

Как странно звучит такой язык в устах современной женщины! Либо Виктор Гюго ни разу не слышал, как говорит мать, либо рифма предъявляет весьма странные требования. «Lange» превосходно рифмуется с «l’ange», однако ни одна мать не скажет, что она взяла клочок неба, чтобы сделать из него пеленку. Все время мы слышим речь самого поэта; ни разу он не перевоплощается в своего персонажа. Когда действие происходит в средние века, такая подмена еще терпима; но когда он берет современного героя, лично меня коробит от тех нелепостей, которые он вкладывает ему в уста.

Так же как и «Орел на каске», «Маленький Поль» завершается эффектной концовкой. Виктор Гюго обожает оперную помпезность, его произведения обычно заканчиваются грандиозными хорами, пышными апофеозами. Поль умирает у ворот кладбища, где покоится его дед.

Современная среда никак не создана для этого мечтателя. Он перенаселяет ее своими грезами. И он возносится к тому, к чему не мог не вознестись: к буйным вымыслам воображения, к фантастическому и обманчивому воскрешению умерших веков. Стоит ему взглянуть на землю, и он утрачивает способность передвигаться. Обыкновенный садик становится у него Эдемом. Простой мальчуган обретает значение мессии. Розы вырастают величиною с кочан капусты, камни на дорогах сверкают, как алмазы. Я говорю о том, что я у него вижу, но я охотно признаю, что среди всей этой галиматьи встречаются великолепные строки. Так, упрекая автора в отсутствии простоты, я нахожу тем не менее, что последняя строка по простоте своей изумительна.

Ибо Виктор Гюго, говоря языком его же собственных образов, — это бурная река, несущая и булыжник и золото, и мутные и прозрачные воды.

Я часто задумывался над двумя столь различными судьбами — над судьбой Бальзака и судьбой Виктора Гюго, и на основе их сопоставления мне хочется сделать вывод из всего этого очерка.