От слов к телу

Вторая цитата из книги: «Семантическое поле слов „строчить“, „строчка“, прямо связанное с крайне важным для Вертова миром поэзии и письма, посредством концепции „кинописи“ распространяется и на процесс монтажа» [478].

Из геометрии вертовского фильма нас более всего интересует симметрия, как чисто визуальная, так и образованная монтажно за счет словесных (межъязыковых) омонимов, сезамом к которым и служит появляющееся в кадре название папирос — «Пароль», то есть «слово».

Зрительная симметрия в фильме идет по возрастающей, и крещендо в ней, наглядным уроком несбыточности, служит веер, которым распускаются (как павлиний хвост, как альбом и бабочка) равные доли Большого театра (включая сквер перед ним). Это не взрыв, а книга отражений (заметим, в фильме о Городе принципиально отсутствует ценимое природой зеркало водных дубликатов). Ремесло киноаппаратуры само творит сказочную быль.

Иллюстрируют ту же симметрию сопутствующие монтажные кадры. Маятник часов с тремя точками под ним (налево, центр, направо) движется с ускорением, хоть ему так и не положено. Так же «бегают» глаза. Занавес в кинотеатре распахивается равными складками, обрамляя экран и прямо ведущий к нему проход меж кресел. Два трамвая движутся по площади параллельно и навстречу друг другу. Поезд идет на зрителя по ленте рельсового пути. Расходится по стыку арка парных створок стеклянных дверей. Самолет-биплан летит над головами — индустриальный аналог крылатых существ.

Напоследок в фильме второй раз появляются кадры с каким-то мостом. Монтажный стык ассоциативно выявляет чисто словесную связь театра и моста — сцену, подмостки.

Кружевная дуга, предъявленная в кадре, опознается как достопримечательность холмистого Киева, — пешеходный Чертов мост, переброшенный над прогулочной Петровской аллеей; он соединяет два парка, раскинувшихся на днепровских кручах. Но при монтаже фильма совсем не важна топонимика этого конкретного сооружения, для зрителя излишними сведениями прозвучали бы констатации примет в титрах — город, название моста, улицы или аллеи, имя автора проекта (Евгений Патон), подрядчик (Николай Смирнов), время постройки (1910), способы крепления и прочие градостроительные и краеведческие подробности.

А что же не кажется нам избыточным? Разумеется, то, что остается за кадром, — словесные игры, которые при расшифровке обогащают зрительское восприятие, а при дальнейшем анализе радуют неожиданностями в самых знаменитых стихотворных текстах.

В практике поэтов XX века тема и вариации слова «мост» имеют ветвистую разработку с неожиданными отскоками и внезапными метаморфозами. Никакая внутренняя подготовка не застрахует читателя от смешанного чувства потрясения, раздражительности и улыбки.

Мост (нем. «Brücke») — образчик тройного «закадрового» дубляжа симметрии, так как, во-первых, симметричен сам по себе (коромысло, соединяющее две точки), во-вторых, напоминает о мнемонике теоремы, по которой «пифагоровы штаны во все стороны равны, чтобы это доказать, нужно снять и показать». Ну, а в-третьих (это похоже на обратный перевод), французы называют чертеж «пифагоровых штанов» — ослиный мост.

Кроме подспудных указаний на означенные брюки, штаны, панталоны, шаровары, кальсоны, трико и прочую одежду телесного низа, плохо вяжущуюся с вдохновенными порывами поэзии, «мосты» в стихотворной речи перебрасываются через реки, рвы, пути, и тропинки, ведущие к высоким сферам царей, жрецов, палачей, актеров, священнослужителей и прочих морских чудищ. Перечислим:

1. Мост — нем. Brücke (и все, что с «брюками» будет «рифмоваться», как, например, «каштаны» или предложенная Пастернаком этимология слова «панталоны» — «piante leone», что «значило: водрузительница льва (на знамени), то есть, иными словами, — Венеция-завоевательница») (курсив мой здесь и далее. — В.М.). При его также вынужденно приобретенном отчестве «Леонидович» следует к пропозиции прислушаться.

2. Мост — лат., итал., франц. pontis, ponte, pont (а также понтон, палуба, настил, гать, ярус, строительные леса, «люлька» и т. д.). Эти настилы будут затем вольно продуцировать тротуары, мостовые, а также помосты палача и даже престолы.

3. Понт и понт (из греч.) — Черное море и глубина, пучина, море, морской вал. Далее преобразования следуют без остановок, включая мавров, Рим и любовь.

4. Пойнт (point), пуант, пункт — точка, острие, кончик. Поэтически будет развиваться омонимия «точки» как оттачивания, расточительности и других широчайших возможностей, предоставляемых глаголами «точить» и «точиться».

5. Понтифик, жрец, священнослужитель, пастырь. Поэты не > останавливаются на епископах или римском папе, а восходят до Бога, Христа, распятия и креста. И в этом им помогает радужная стыковка значений: Bogen (нем.) — это дуга.

6. Мiст — это слав. и укр. мост; мiсто, място, место — в ряде славянских языков (в том числе польском, украинском, белорусском) — город; мещанин — «живущий в городе». Далее наблюдается вовсе не мистика, а вариации с немецким словом «Mist» — сор, хлам, вздор, чепуха, туман, мгла.

7. Не следует забывать и о том, как обозначается по-русски молодое вино — муст, мост (а также по-немецки — Most).

8. Самая простая и незаметная анаграмма «моста» — глагол «смот-реть».

9. Наиболее адекватные зрительные аналогии — дуга, лук, коромысло, весы, плечи, ребра, горб, радуга, купол, небосвод, серп месяца, брови, улыбка, лодка, лига, легато.

А теперь обратимся к нескольким примерам, чтобы воочию понаблюдать за постройками, где вся эта машинерия внедряется в практику стихосложения. Разумеется, привлечь удастся лишь малую толику поэтических текстов, а именно только те, где мосты наведены «заметно» и их можно выделить без ущерба для иных мотивных вариаций.

Начнем с утвержденного мастака и отъявленного монтажника-высотника — Велимира Хлебникова. Большинство его поэм и все сверхповести построены по монтажно-лоскутному принципу, «способом окрошки», по собственной аттестации автора. А уж что касается иностранных слов, то поэт замел следы так искусно и убедительно, что весь мир уверовал в чистоту и непогрешимость славянских помыслов и зверобойно-корнесловных промыслов Велимира. И то сказать, широковещательной клятве, данной в юности uibi et orbi («Не употреблять иностранных слов!»), он был неукоснительно верен. Да, вслух, гласно и наглядно Хлебников ее никогда не нарушал. Потому трудно поверить, на каком изысканном межъязыковом фундаменте зиждется поэзия будетлянина — подспудно.

Стихотворение «Крымское» написано летом 1908 года в Судаке, сохранилось несколько его вариантов. Отправным пунктом хлебниковских экзерсисов было главное слово Крыма — «море» (понт), оттого оно и гуляет в непроизносимых при барышнях панталонах (или кальсонах):

В течение полутора десятилетий по разным поэмам Хлебникова почти неизменным проходит повтор автоцитаты о сомнительных заслугах балетной красавицы. В «Ладомире» (1920–1921) этот пассаж оформляется в опознаваемые строки об особняке Матильды Кшесинской, с балкона которого проповедует Ильич: