Литература мятежного века

- А на кой дьявол нужно его терпение! Ядреный прыщ на заднице - (к этому предмету часто и охотно прибегают герои романа! - Н. Ф.) - вот что такое твое терпение (...)

- Как ты ядовито насмешничаешь! - заговорил Василий Ильич. - Заказы есть, хлеб с маслом есть. За демократами не пошел, а славу не растерял. Понимаю - написал портрет всенародно избранного, и ты неприкосновенен. Не пойму...

- Твое "не пойму" - прелый романтизм, - прервал цинично Демидов. - В личике царя ума лишнего я не нашел, а оригинал доволен (...) И вот получил второй заказ - от мэра. Этот будет у меня этакой хитрой лисицей в кожаной кепке под прораба. Но не глу-уп, не глу-уп".

Внуку этот мудрец от живописи так объясняет, почему пишет заказные портреты главарей преступной шайки: "Это фальшивый флирт, индульгенция!.. Пойми только вот что. Я русский художник, защищаю русское искусство и, купив индульгенцию, могу писать и говорить против сатанинства все, что власть имущие пакостники проглотят, хотя и не очень уверенные в моей лояльности".

Не будем комментировать сию феноменальную глупость. Тем более что автор, кажется, не во всем разделяет подобные утверждения академика и тактично расстается с ним, ускорив его внезапную кончину. (Заметим в скобках, прозаик частенько поступает таким образом со своими главными персонажами. А это уже не художественный прием, а штамп, наводящий на грустные размышления.)

Что же касается образа внука Демидова Андрея, которому предназначено развивать и углублять сюжет, то это фигура бледная, невыразительная и беспомощная. Хотя, сдается, писатель придерживается иного мнения на сей счет. По крайней мере Андрею не дано подняться ни до глубокого понимания происходящего вследствие слабой ориентации в противоречиях жизни, ни до гневного протеста и осознания социальной сути демократической тирании. К тому же он слишком наивен и добр для этого мира. Вот почему с фатальной неизбежностью он проигрывает своему протагонисту Тимуру Спирину.

"- Вера в Бога или в черта есть вера. Думаю, что настоящая вера - это вера в добро. Вера в черта порождает обыкновенный сволочизм.

- А я не верю ни в Бога, ни в черта, ни в сопливое добро, которое хуже СПИДа! Мимоза, слякоть, размазня, проституирование себя в миленьком фальшивом умилении, - зажегся Спирин, потрясая книгой. - В Афганистане добренькие онанисты были хуже душманов! Где надо было стрелять, гнидам головы рубить, там они поносили от милосердия. Особенно те, кто заигрывал с боженькой. Где-то я вычитал древнерусскую поговорку: где поп с крестом, там и скоморох с дудою. Но хрен! Переиначить! Не поп с крестом, а скоморох с "Калашниковым"! (...) Моя вера - оружие (...) Коммунисты девяносто первый год прокакали. Ввели танки, подняли войска - и ни хрена, пшик, трусость! Клятвопреступнику номер один Мишке Меченому, болтуну, дураку и пухлой заднице с плевком на лысине, позволили разрушить двадцатимиллионную партию и развалить державу. Подарили власть бухому Борьке, который длинной струей улучшал шасси самолета на глазах иностранной публики. Чего они стоят, сегодняшние коммунисты, партейцы, мать иху так? Я был в партии и вышел на хрен, сжег партбилет, как туалетную подтирку. На кой мне бесхребетная, благообразная организация, у которой нет мало-мальской воли? Хотят благостный социализм? Мокрохвосты! Не мужики! Ни одного райкома не подняли в девяносто первом, когда демократы без оружия их разгоняли одним воплем! Миллион москвичей не смогли вывести на улицы в девяносто третьем, да и не пытались! Шуршали по углам, как тараканы! А надо было гаркать и действовать, а кое-кому набить морды! Все бы решилось в их пользу! Пр-резираю их за сопливую безрукость, за бесхарактерность юродивых, за отвратную трусость! Не-ет, со слабаками и проигравшими я быть не хочу! Я за силу! Я за победивших, а не за тех, кто когда-то победит! Я теперь не помню, было ли вчера. Я знаю, что есть сегодня! А завтра будет - ничто! И на хрен предаваться иллюзиям. Социализм накрылся бо-ольшой шляпой!"

Удивительное дело: романист вроде бы особенно не заботится о выборе выражений и логике поступков, выпячивает недостатки персонажа - бросает, кажется, на лист бумаги первые же попавшие под руку слова, а перед нами оживает вполне определенный тип современника. Это самый яркий, убедительный и живой образ во всем романе. У Спирина, правда, есть черты, сближающие его с Ильей Рамзиным из "Выбора" - та же самоуверенность, умение постоять за себя, трезвый расчет. Но он, пожалуй, сильнее и жестче Рамзина - время сделало его беспощадным, признающим только насилие. Бондарев создал образ человека хитрого, циничного и общественно опасного.

Но мы прервали острый разговор двух бывших сокурсников и единоверцев.

"- Была великая страна - и нет великого гиганта! - сказал Спирин. - И нет народа! Утрачен генофонд! Гниющий мусор. И ты в этом мусоре (...) Что ты можешь! И в этом моя власть над тобой! А по сути - ты же живешь за счет знаменитости своего деда (...) Кто ты сам? Не Христос, не Кант. Но, миленький, ты из элиты, из советской элиты, из советской золотой молодежи, из советской, поэтому... поэтому ненавидишь демократов... ненавидишь за то, что они тебя не признают. А сам ведь ты - что ты можешь? Ничего! Слабачок... Жалкий ты!"

Порою кажется, что Спирин вышел из-под власти автора, зажил своей собственной жизнью и говорит правду о жестоких вещах. Это лишний раз подтверждает и Андрей своими нелепыми скоморошьими возражениями и неумным поведением.

"- Исповедь и неудовольствие вашей милости немножечко разят коньяком, - заговорил с невыразительным спокойствием Андрей, ощущая, как холодеют и деревенеют, словно на морозе, губы. - Я удовлетворен, что вы спутали меня с каким-то счастливцем. Ваше могущество, - продолжал он юродствовать, - вы почему-то стали угрожать, и у меня от страха уши в пятки ушли. Сияние вашей ницшеанской сверхличности озарило мой разум пониманием. Вы жрец могучей силы, вы мудрец мудрецов, но запамятовали одну истину: глупость - монумент несокрушимости. Злобная глупость - богопротивное дело! - И Андрей, уже ненавидя себя за эту юродствующую игру, но против воли подчиняясь ей, усердно поклонился, сделал артистический жест руками, точно откидывал фалды сюртука. - Благодарю чистосердечно за информацию. Полагаю, милостивый государь, на этом наше знакомство следует прекратить. Но перед тем как уйти, ответь мне, Тимур, на два вопроса, если сможешь. - И мгновенно юродствующая игра исчезла в голосе Андрея, озноб стянул щеки. Мне кажется, что четвертого октября я видел тебя у Белого дома (...)

- Па-ашел ты на ухо, гнида кантианская, мать твою пере- так! - заревел Спирин и грохнул дном бутылки в тумбочку у изголовья дивана, отчего из пакетов посылались на пол земляные орешки. - А где я должен был быть третьего и четвертого октября? В Сочах? По набережной гулять? Ух ты, правдоискатель! Я-то ненавижу и тех, и других!"

Какие бы личные симпатии ни испытывал писатель к этому своему герою, как бы ни сочувствовал ему, но вышел он из-под его пера слабым, безвольным, себялюбцем-интеллигентиком. Смотрите: убил, (невольно, случайно, можно сказать) пусть преступника, но человека, подверг себя и Таню смертельной опасности и в это же самое время изучает свое лицо в зеркале и расточает любезности. Поразительно! "И тут слева от двери странно глянуло на Андрея незнакомыми глазами отчужденное, истонченно бледное, без кровинки лицо с намертво сжатыми губами, с розоватой подковкой шрама на левой щеке ниже виска, он не в ту же секунду понял, что слева в передней было зеркало, и опаляющей искрой промелькнуло в сознании: "Кто же это? Неужели это мое лицо? Неужели это я?" Он открыл дверь, раздался женский визг, заскользили перед ним белые пятна лиц, вытаращенные глаза, он услышал испуганные вскрики (...) и, уже лежа в передней на влажно набухающем теплотой коврике, выдавил шепотом, усмехаясь наклонившимся над ним людям дикой усмешкой, разодравшей его слипшиеся губы: