Николай Гумилев

Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:

"Гумилев рассказывал мне эту историю глуховатым, медлительным голосом. Он, как всегда, сидел прямо - длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только вот рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой..."

Вот "эта история" в изложении Толстого: "Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них, - мне было покойно, я думал: "так вот она, смерть". Потом я стал думать: "А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет"...Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, - белые так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва, в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг - деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака казались мне жестокими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, - он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной в половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, - мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда...

Вы спрашиваете - зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка..."

Толстой рассуждает дальше: "Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужественен и упрям. В нем был постоянный налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен - капитан призрачного корабля с облачными парусами".

ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ

Это было не раз, это будет не раз

В нашей битве глухой и упорной:

Как всегда, от меня ты теперь отреклась,

Завтра, знаю, вернешься покорной.

Но зато не дивись, мой враждующий друг,

Враг мой, схваченный темной любовью,

Если стоны любви будут стонами мук,

Поцелуи - окрашены кровью22.

МОЛИТВА

Солнце свирепое, солнце грозящее,

Бога, в пространствах идущего,

Лицо сумасшедшее.

Солнце, сожги настоящее

Во имя грядущего,

Но помилуй прошедшее!

Из письма Брюсову. 30.11.1907. Париж : "...был в России (между прочим, проездом в Киеве сделался сотрудником "В мире искусств") и, по приезде в Париж, принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика..."

"...Я продолжаю писать стихи, но боюсь, что мои последние вещи не показывают никакого прогресса..."

"...Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше".

Состояние духа - мрачнейшее. Он пишет Брюсову снова:

"За последнее время я много занимался теорией живописи, а отчасти и театра, читал, посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете видеть в моем письме о "Русск. Выст." Если оно Вас удовлетворяет, может быть, вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы "Ранн. Утро", где я мог бы писать постоянные корреспонденции о парижских выставках и театрах. Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу..."

"...Сейчас получил Ваше письмо и спешу поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Меня крайне обрадовало, что моя заметка о выставках принята Вами для "Весов". Ведь это первая моя напечатанная проза, потому что "Сириуса" считать нельзя...

Все это время я читал "Пути и перепутья", разбирал каждое стихотворение, их специальную мелодию и внутреннее построение, и, мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках. Во всяком случае, я понял, как плохи мои прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам..."

"...Я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от выставки Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я долго, почти год, молчаливо отказывался, до такой степени я ненавидел мои многочисленные попытки писать прозой. И вот только недавно, не более месяца назад, я попробовал писать рассказ (3-ю новеллу о Кавальканти) и не покраснел и не почувствовал прежней жгучей ненависти к себе. С того дня я начал писать много и часто и думаю, что мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль, что мое "довольство" собой происходит только от притупленья моего художественного чутья".

В декабре Гумилев начал готовить сборник "Романтические цветы".

В это время Андрей Горенко уехал в Россию. Гумилев продолжал встречаться с Фармаковским и вместе с ним был на гастролях японской артистки Сада-Якко, а потом - у нее с визитом. Но и Фармаковский вскоре покинул Париж. Гумилев остался практически один, во всяком случае, русских, интересующихся поэзией, в его окружении становилось все меньше. А для него это важно. Но он продолжал работать и одновременно задумал поездку в Африку.

Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d'Acclimations, подолгу, иногда по ночам, наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю. В маленьких недорогих кафе Латинского квартала "Pantheon", "D'Harcourt", "La Source" писал стихи. А то просто рассеянно провожал светлыми раскосыми глазами парочки, торопившиеся занять бесплатные скамейки в Люксембургском саду.

Охотно заводил знакомства с представитеями тех стран, к которым чувствовал влечение. В числе знакомых Николая Степановича много негров, малайцев, сиамцев.

Охотно посещал и достаточно дорогие кафе: "Closerie de Lilas" и "Cafe d'Opera".

Из воспоминаний М. В. Ф а р м а к о в с к о г о :

"В кафе происходили встречи со знакомыми, здесь же Николай Степанович любил писать. Гумилев отличался абсолютной трезвостью и никогда не пил в этих кафе ни вина, ни пива, предпочитая им черный кофе или гренадин".

Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о:

"В этом кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянах, о розысках остатков Атлантиды на островах близ южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом..."

В конце года в "Весах" вышла статья Гумилева "Выставка нового русского искусства в Париже". Характерный отрывок: "...Королем выставки является бесспорно Рерих (выставивший 89 вещей). Мне любопытно отметить здесь его духовное родство с крупным новатором современной французской живописи Полем Гогеном. Оба они полюбили мир первобытных людей с его несложными, но могучими красками, линиями, удивляющими почти грубой простотой, и сюжетами дикими и величественными, и, подобно тому как Гоген открыл тропики, Рерих открыл нам истинный север, такой родной и такой пугающий.."

В 1907 году н а п и с а н о:

Весна, до 1 мая: "Влюбленная в Дьявола" ("Кто был бледный и красивый рыцарь..."), "Зачарованный викинг, я шел по земле...", "Слушай веления мудрых...".

Лето, до августа: "Заклинание" ("Юный маг в пурпуровом хитоне..."); "Ягуар" ("Странный сон увидел я сегодня..."); "Царь, упившийся кипрским вином..."; "Диалог" ("Брат мой, я вижу глаза твои тусклые..."); "За часом час бежит..."; "Корабль" ("Что ты видишь во взоре моем..."); "Воспоминание" ("С корабля замечал я не раз...").