Записки оперного певца

Сегодня мы можем прибавить еще эпитет, вошедший в критическую литературу только в последние десятилетия,— «и гуманистично». Да, гуманистично в лучшем смысле этого слова. Это больше всего было видно в партиях Виолетты («Травиата»), Джильды («Риголетто»), Филины («Миньон») и в других подобных партиях, в которых исполнительские возможности Горской нередко поднимали ее до совершенства.

3

Из вокалистов Мариинского театра, то есть певцов, являвшихся в первую очередь мастерами звука, нужно поставить на первые места Владимира Ивановича Касторского (1871 —1948) и Иоакима Викторовича Тартакова (1860—1923).

Касторский был двенадцатым сыном бедного сельского священника. Чадолюбивый отец вместо лакомств дарил детям ласковые клички, и красивый, благонравный мальчик Володя был окрещен Конфеткой. С девяти лет он должен был зарабатывать себе кусок хлеба пением на клиросе сельской церкви верст за семь от дома.

У Конфетки оказался прекрасный слух и рано развился выдающийся дискант.

Скоро Володю отправили в Кострому в духовное училище, оттуда в Пензу в семинарию. Почти без паузы на период мутации Касторский все время пел в разных хорах. Всякими правдами и неправдами пробирался он на спектакли заезжих трупп и на концерты и жадно слушал, как поют опытные люди.

В 1890 году, двадцати лет от роду, Касторский не без мытарств добирается до Петербурга. Жить нечем, но тем не менее он поступает в хор Мельникова без всякого жалованья. Он и тут посещает кулисы Мариинского и итальянского оперных театров, вслушивается в пение тогдашних

<Стр. 385>

блестящих певцов и у всех понемногу учится, поражая окружающих своей восприимчивостью. Иные позволяют ему даже ощупывать их живот, отыскивать диафрагму и следить за ее движением, класть руку на кадык. За подражательные способности итальянцы дают ему кличку Шимио (обезьяна).

Касторский понял, что нужно серьезно учиться. Его охотно принимает в консерваторию один из лучших преподавателей пения, неоднократно упоминавшийся мной профессор С. И. Габель, давший сцене самую блестящую плеяду русских певцов.

В то время Габель был заражен общей модой и заставлял своих певцов усиленно направлять звук в маску. Касторский же проявлял физиологическое противодействие этой методе. В одно оказавшееся для Касторского действительно прекрасным утро Габель изгнал из класса непокорного ученика, как «лишенного способностей и голоса».

В это время в консерватории формируется «поездка под рояль». Оперы будут даваться в изувеченном виде, в отрывках, но будут какие-то костюмы, какие-то подмостки, какой-то кусок хлеба...

Касторский удачно дебютирует в роли Барона в «Травиате», и студенты старших курсов — верховоды «поездки» — дают ему петь Гремина, а потом Мельника, Мефистофеля и других.

Успех молодого артиста с блестящим голосом растет не по дням, а по часам. Но в Могилеве он заболевает, и товарищи, спеша вперед и вперед, спокойно оставляют его в захолустной больнице.

Оправившись от болезни, Касторский едет домой на побывку. Отец его встречает неожиданно крайне сурово. Старик глубоко оскорблен в своих религиозных чувствах. Как! Его любимый сын связался с дьяволом, с нечистым духом и исполняет роль Мефистофеля! Это немыслимо!

Отец ведет сына в церковь, покрывает епитрахилью, осеняет крестным знамением и требует от него клятвы, что он никогда больше не будет исполнять роли чертей... Отец стар и болен. Чтобы не отравить ему последних дней, Владимир Иванович берет грех на душу и дает слово, которое не собирается держать...

Но жить окончательно нечем, и Владимир Иванович поступает регентом в хор суконного фабриканта Красильщикова в селе Родники родной Ярославской губернии.

<Стр. 386>

Судьба ворожит Владимиру Ивановичу: Красильщиков оказывается образованным человеком и бывшим певцом. Он немедленно отличает своего трудолюбивого регента и начинает давать ему уроки. Через год Красильщиков отправляет его на пробу в Мариинский театр. Э. Ф. Направник называет юношу «хламным певцом» и отпускает на все четыре стороны. Касторский пробуется в Московском Большом театре. Там ему просто говорят: «Нам таких не надо»...

Но Касторский верит в свою звезду и возвращается к Красильщикову. Год усиленных занятий, и Касторский опять пробуется в Мариинском театре. Проба происходит открыто, и молодому певцу устраивают бурную овацию. Певцу дают вторую пробу под оркестр, затем дебют в роли Жреца в «Рогнеде». Юноша неопытен, скромен в пении и движениях по сцене, но опытные люди на этот раз внимательны и сразу различают будущего мастера певческого искусства.

Медленно, но верно продвигается на своем пути Касторский. Когда ему поручают роль Златогора в «Пиковой даме», он ее отделывает с балетмейстером Легатом. Когда ему дают роль Капеллана в опере Кюи «Сарацин», он обходит все костелы, присматривается к манерам священнослужителей, затем посещает музеи и в результате хорошей подготовки выразительным исполнением партии заявляет себя выдающимся представителем искусства. После этого ни одна премьера Мариинского театра без него уже не обходится.

Но Касторский этим не обольщается и продолжает оставаться постоянным наблюдателем за искусством выдающихся певцов его времени. Он не берет у них уроков, но он не перестает вести с ними беседы о вокальном искусстве и жадно впитывает в себя то, что говорят ему Тартаков, Яковлев, Стравинский, Баттистини, Мазини, Марио и другие.

Уяснив себе, что школа пения есть прежде всего школа дыхания, он начинает усиленно и систематически тренировать свое дыхание и ежедневно поет всевозможные упражнения. Одновременно он пополняет и общее образование: он (кажется, это единственный среди певцов случай) поступает вольнослушателем в Петербургский университет сразу на два факультета: естественных наук и историко-филологический.

<Стр. 387>

Общее развитие интеллекта подсказывает Касторскому и дальнейшие пути совершенствования. Одним культивированием «звучка» он не удовлетворяется и начинает успешно работать над дикцией и фразировкой. Его репертуар делается всеобъемлющим: от Лепорелло в моцартовском «Дон-Жуане» до Пимена в «Борисе», от Сен-Бри и Марселя в «Гугенотах» до Князя в «Китеже» и т. д. Поет он все почти одинаково хорошо, но сильнейшими его партиями остаются на долгие годы Руслан и Сусанин.

Успех Касторского не только в России, но буквально во всей Европе был колоссален. Итальянцы ставили его голос даже выше шаляпинского по звучности. Исключительным благородством веяло от его середины и низов. Чуть-чуть уже и как бы тусклее были его верхи, но только относительно.

Касторский выступал на сцене около сорока пяти лет и еще лет десять-двенадцать с успехом пел по радио и в концертах.

Самый блестящий его период прошел на моих глазах, во время его гастролей в Киеве, примерно между 1903— 1909 годами. Иначе говоря, голос его лет до сорока сохранял юношескую свежесть и мощь. Услышав его после перерыва в несколько лет, я отметил уменьшение силы голоса. Тембр, свободное распоряжение двумя октавами, большая подвижность, филировка и пиано не пострадали, но самая звуковая волна стала в своем объеме менее мощной.

К тому времени я уже знал относительно большое количество певцов, у которых голос к сорока годам начинал увядать. Независимо от причин, ведших к этому: перетруженность горла, болезнь или раннее увядание организма в целом, — убыль начиналась обычно с крайних нот, тускнел тембр, изменяло дыхание, и почти всегда звук начинал качаться. Но тут я впервые услышал голос, который стал терять именно в мощности, в силе звука (совершенно так же «худел» с годами голос Р. Г. Горской).

В это самое время мы встречались с Касторским при напевании пластинок. Я обратил внимание, что он часто отхаркивается. Преисполненный симпатии к его исключительно ровному звуку и такому же звуковедению, я про себя решил, что он заболел, по-видимому, катаром горла и пытался приписать падение силы звука (вернее, сознательное оберегание его) этому обстоятельству. Но я ошибся. И тогда, доискиваясь причины некоторого падения его голоса,