Царственный паяц

бездарь», которую он сам же справедливо презирает и над которой гневно смеется...

Отсюда и все его «поприщинские» выходки и выкрики Фердинанда VIII, столь

снисходительного, что он даже не требует «знаков верноподданничества». Цели своей

г. Игорь Северянин достиг... Внимание на него обращено, и даже очень обращено.

Поэтому маска угождающей веку пошлости ему больше не нужна... И обществу

хотелось бы видеть, а г. Игорю Северянину пора бы показать:

- Что же под маскою?

Покуда об этом могут быть только догадки, а они разнообразны и Двусмысленны.

Мы еще не слышали из-под маски г. Игоря Северянина слов оригинальных, но знаем,

что слова заимствованные он выбирает хорошо, а произносить умеет красиво: с

чувством, с темпераментом, Даже с огнем. Мы с удовольствием слышали его

декламирующим из Лермонтова, Фофанова, Лохвицкой, Бальмонта. Подобно

Несчастливцу в «Лесе», он часто «говорит и думает, как Шиллер». Конечно, человек,

говорящий и думающий хотя бы и из тетрадки, но как Шиллер, предпочтителен

человеку, говорящему и думающему хотя и вполне са

мостоятельно, но, как подьячий. Однако нельзя скрыть плачевной истины, что из-

под маски г. Игоря Северянина раздаются не все шилле- ровские звуки, а очень часто

вдруг икнет или рыгнет кто-то, именно вроде пьяного подьячего:

Ты набухла ребенком! ты - весенняя почка!

У меня вскоре будет златокудрая дочка.

Отчего же боишься ты познать материнство?

Плюй на все осужденья, как на подлое свинство!

Вот тебе и Шиллер! Скорее, не капитан ли Лебядкин, — тот самый, который в

224

«Бесах» приглашал:

Ретроградка иль жорж-зандка,

Все равно, теперь ликуй:

Ты с приданым, гувернантка,

Плюй на все и торжествуй!

Маски опасны. Они прилипают к лицам, и, когда настанет время снять их, иным

бывает больно, а у иных они оставляют на лицах нехороший след. «Златолира» в этом

смысле — очень плачевный показатель. В «Громокипящем кубке» прорывы «Шиллера»

часты и звонки. «Златолира» - почти сплошное кувырканье на потеху «ликующих,

праздно болтающих». И, что всего печальнее, г. Игорь Северянин, среди холодного

мещанского распутства, в миру которого он поет и которое воспевает, по-видимому,

чувствует себя, как дома, и очень хорошо... Компания, положим, большая и теплая...

Как говорили в старину, «со звуком», а ныне это, кажется, заменено определением

«прасолов- ская»... Но зачем же тогда обижаться, что в нашей стране четверть века

«центрит» (вероятно, стоит в центре общественного внимания) Над- сон, а г. Игорь

Северянин чувствует себя «в стороне»? Может ли быть иначе?

Надсон — поэт небольшой величины, и это неверно, что он «центрит» четверть

века. Он никогда не был ни дирижером, ни первою скрипкою русского поэтического

оркестра, никогда не приобретал значения «властителя думы». Но он — поэт, которого

общество любило и уважало, любит и уважает, когда-нибудь, может быть перестанет

любить, но уважать никогда не перестанет. . Потому что, как ты его ни поверни, весь он

— «рыцарь духа»... Чистым, светлым, самоотверженным человеколюбцем вошел он в

мир, да послужит миру, собирая в свою чашу кровь и слезы угрюмого века. Величие

Надсона создал не «талант» его, довольно бедно вооруженный образами, звуками и

силою формы. Нет. Это необычайная красота светло страдающего рыцаря духа

отразилась в каждом стихотворении его, и с такою яркостью и цельностью, что юноша,

совсем не щедро одаренный вдохновением,

сложился не только в поэта, но в поэта глубокого и оригинального. В поэта,

который умел говорить обществу «забытые слова» по-своему, неслыханному; в поэта,

который своим духовным изяществом оправдывал и искупал нашу мрачную эпоху и, не

будучи и претензий не имея быть великим, сыграл в долгой и широкой культурной

русской полосе великую роль... Надсон — чудесное, органическое явление новой

русской образованности, как бы фокус, собравший в себе лучшие лучи ее внутренней

красоты, и этим пассивным соединением — могущественное и незабвенное... Ну... и...

можете ли вообразить Надсона говорящим любимой женщине:

- Ты набухла ребенком?

Можете ли вообразить Надсона расписывающимся в одинаковой симпатии к

рейхстагу и Бастилии, к ястребу и голубке?..

Можете ли вообразить Надсона, для которого железнодорожное крушение — только

предлог «среди прелестнейших долин сыграть любви пантомин»?

Вот то-то и есть, что нет. А общество-то, — оно ведь требовательный взяточник.

Его отношение к поэту всегда построено на do ut des. Нет ничего легче, как получить

от него ту славу, которую правильнее назвать пресловутость. Даже при совершенной

его избалованности коленцами кандидатов в любимцы публики пример г. Игоря

Северянина — достаточно явственное показание, как мало требуется труда и материала

для подобных достижений. Но, — увы! — не только «цент- рить», но даже просто

иметь какое-либо значение в культуре своей эпохи с таким арсеналом нельзя. Ибо делу

время, а потехе час, и в серьезные моменты своей жизни общество безжалостно к тем,

кто, покуда длится час потехи, воображал, будто это-то и есть самое дело... В эти

времена общество экзаменует своего любимца: обнаружь свой духовный капитал, —

225

чем ты можешь служить мне, если ты сын мой, член мой? И вот у бедняка-то Надсона

этого капитала на черные дни общества оказалось достаточно, и впрямь, на четверть

века, даже до нашего времени. А богачи из его преемников по лире, между которыми

были, конечно, многие значительнее Надсона удельным весом дарований, поголовно —

банкрот, банкрот и банкрот...

Кто-нибудь из ригористов, пожалуй, найдет, что я говорю по поводу г. Игоря

Северянина больше и, в конце концов, серьезнее, чем заслуживает эта пестрая

эфемерида поэтического дня... Мало ли, мол, мы их перевидали, сегодня -

«определителей эпох», завтра - «трехне- Дельных удальцов»... Считать, — цифирю не

хватит... То-то вот и есть, что очень жаль было бы, если бы г. Игорь Северянин оказался

такою же непрочною обыденкою, как и все «подававшие надежды» в

послереволюционный период русской поэзии, который, не обинуясь, назову

бирюлечным... Произведения знаменитостей, им выдвигавшихся, прочитывал я в

великом множестве. И решительно ни одна не затронула меня за живое до потребности

вот поговорить о ней подробно и «по душам»... Ну, возник; ну, вытянул такую

бирюльку, которой до тебя другие бирюлечники не вытягивали; ну, прославился; ну, а

новых бирюлек - тянешь потянешь, вытянуть не можешь; ну, а другой бирю- лечник

тебя перебирюлил; ну, кувыркнулся ты с полувершкового пьедестала, и забыли о тебе, а

тот, перебирюливший, воссиял для того, чтобы три недели спустя в том же порядке

брякнуться в Лету, где ты уже барахтаешься... Ну, и туда вам обоим и дорога, по

совести говоря... Г. Игорю Северянину, при всем безобразии маски, в которой он шуту-

ет, я именно, по совести говоря, не послал бы подобного напутствия... Под налетом

скандала, чающего пресловутости и восторгающегося ею, теплится какая-то искра как

будто настоящего дарования. В душной и спертой атмосфере, в которой эта искра тлеет

сейчас, она почадит-по- чадит гимнами во славу буржуазного распутства и угаснет,

задушенная испарениями того самого зажравшегося архимещанства, на пошлом быте

которого сейчас сосредоточиваются творческие восторги поэта. Но если искре удастся

вырваться из своей коктебельно-кокоточной га- сильни, мне кажется, что она очень и

очень в состоянии вспыхнуть радостным пожаром, какого мы не видали... да, пожалуй,

что не видали именно с года «Горящих зданий» К. Д. Бальмонта...

Последним стихотворением в «Златолире» помещен сонет, посвященный автором