Царственный паяц

221

моем месте совершил бы мастер, специально преданный делу «рифмичества», либо

даже не мастер, а просто счастливец, снабженный хорошим словарем рифм? Ведь,

только выдержала бы поясница, а

то подобный специалист может этак сидеть да рифмовать с утра до вечера, а если

не впадет в сонную одурь, то и с вечера до утра... Сколько бумаги возможно унавозить

столь почтенным способом, — даже невообразимо! Говоря словом г. Игоря

Северянина, avis aux те, кого пугают слишком быстрые успехи финляндской

промышленности.

По всей вероятности, именно отчаянием проявить оригинальность в творчестве на

языке русском объясняется обращение г. Игоря Северянина к какому-то румынскому

наречию, которое ему, по-видимому, более знакомо:

Душа твоя, эоля,

Ажурит розофлер.

Гондола ты, Миньоля,

А я — твой гондольер.

Что сие обозначает, - как уже сказано, судить не берусь. Но звучит нисколько не

хуже эсперанто. Может быть, это оно самое и есть? Стихотворения г. Игоря

Северянина, написанные на неведомом языке, делятся на рондели, поэзы, диссоны,

интуитты, героизы, вирелэ, ко- кетты, миньонеты, хабанеры, коктебли и пр. С

любопытством ознакомившись с этими новыми поэтическими категориями, я, однако,

не мог найти в них разницы с обыкновеннейшими элегиями, посланиями, балладами и

прочими родами и видами поэзии, к которым приучил нас добрый старик Стоюнин.

Разве лишь что в большинстве «поэз» уж очень хромает размер, и из рук вон плохи

рифмы. Говорю, конечно, опять лишь о рифмах, принадлежащих русскому языку. Как-

то: «Врубель» и «убыль»; он же, «Врубель», и «рубль»; «видел» и «гибель»; «Арагва» и

«нагло»; «поносили» и «бессилье»; «близок» и «одалисок»; «признаться» и «Надсон»;

«обувь» и «холопов»; «тосты» и «звезды»; «пихт» и «выход»; «конус» и «соус»...

В румынском произношении все это, может быть, и созвучно, но русскому уху

несколько чуждо. Если эти не столько рифмы, сколько оскорбления слуха действием,

рождены поэтом не в результате лингвистического недоразумения, а по

предварительному умыслу, все в той же погоне за рекордом оригинальности, то

приходится предупредить г. Игоря Северянина, что он и тут опоздал. Давно уже

срифмованы не только «пуговица» и «богородица», «медведя» и «дядя», но даже

«дуга» и «колокольчик». И изобретатели этих рифм были настолько скромны, что даже

не потребовали производства за то в гении и короли, а предпочли окончить жизнь в

безвестности и забвении...

Рифмами румынскими г. Игорь Северянин владеет, вероятно, мастерски.

Предполагаю потому, что очень часто, — вернее даже будет сказать: постоянно, - поэт,

затрудняясь подыскать к русскому слову

русскую же рифму, смело заменяет ее рифмою румынскою, и всегда с полною

удачею. Например:

Невыразимо грустно, невыразимо больно

В поезде удаляться, милое потеряв...

Росно зачем в деревьях? В небе зачем ф и о л ь н о?

Надо ли было в поезд? Может быть, я не прав?

Или:

Ей, вероятно, двадцать три.

Зыбка в ее глазах ф и о л ь.

В лучах оранжевой зари

Улыбку искривляет боль.

222

Несомненно, что русские «боль» и «больно» с румынскими «фи- оль» и «фиольно»

рифмуют бесподобно. Если же какой-либо суровый критик воспротестует против

самого принципа русско-румынского рифмования, — протестовал же чудак Чацкий

против «смешенья языков французского с нижегородским»! — я советую г. Игорю

Северянину ответить придире:

- Разве я первый? Еще 125 лет назад Княжнин рифмовал:

Мое, — ах! — сердце, как сури,

Попавшись вам в любезный каж,

Кричит: мадам, не умори,

Амур меня приводить в раж...

— Как? — перебивает читатель. — Вы хотите уверить меня, что г. Игорь

Северянин даже и тут не оригинален?

Увы! Да! И мало того, что этот проклятый Княжнин (поделом засек его

Шешковский!) предупредил г. Игоря Северянина. Он еще имел наглость вложить

куплет с русско-французскими рифмами в уста... переряженного лакея, который

волочится за провинциалкою, разыгрывая роль светского человека!

Приближаясь из тьмы веков к временам более цивилизованным, встречаем Мятлева

с «Сенсациями мадам Курдюковой». А в 1859 году реакционная газета «Северная

пчела» напечатала на языке, тоже вроде румынского, даже целую статейку:

Утр-томбная сенсация

Наивна и питезна физиономия антецедентной женерации. Экспрессия ее пассивно-

экспектативных тенденций — апатия. Магическою энергиею журнальных литераторов

все теперь переформировалось и восфламирова- л°сь. Арена интеллектуальной реакции

открыта. Реформа с принципами абсолютными, прогресс к цивилизации эффективной,

гармония в теоретиче-

ских и практических комбинациях, в регулировательных и спекулятивных

операциях, — вот атрибуты эпохи продуктивнейшей и с идеями солидными. И т. д., и т.

д.

Статейка эта так понравилась В. С. Курочкину, что он переложил ее в стихи:

Что за абсурдные инвенции Антецедентной женерации?

И обскурантные тенденции,

И утр-томбные сенсации!

Контанпорейного движения,

Без консеквентного внимания,

Традиционные гонения...

И, если прибавить сюда Г. И. Жулева:

Приятель, не ропщи:

Хоть мы с тобой иззябли,

И лишь пустые щи Едим, как Мизерабли...

Либо, — еще того прытче:

— О, ди фрау, слава, деньги ль —

Все твое, мейн енгел:

Будь моей лишь после бала...

«Гут!» — она сказала.

Восхищенный этим «гутом»,

Я, в восторге лютом,

Прыгать стал во время соло На аршин от пола!..

— Но ведь это же все на смех. А ведь г. Игорь Северянин...

Тоже на смех, милый читатель. Тоже на смех. По крайней мере, хотелось бы, чтобы

223

было на смех. Потому что в противном случае было бы уж очень жаль г. Игоря

Северянина... Так жаль, как давно не было случая жалеть начинающего писателя.

Разумеется, на смех! Разве может человек, хоть сколько-нибудь талантливый и

способный хоть к некоторому самосознанию, серьезно писать о себе:

Я, гений, Игорь-Северянин, Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен!

Я повсесердно утвержден!..

И объявлять себя «королем», «государем», «Наполеоном», «Дан- том»,

«президентным царем», какой-то «Марсельезие» и пр., и пр.

Я не хочу останавливаться на этой стороне стихотворчества г. Игоря Северянина.

Во-первых, ею уже многие занимались в печати, говоря автору слова горькие и в

большинстве заслуженные. Во-вторых, выпуская эти свои пошлости, г. Игорь

Северянин хотя виновен, но заслуживает снисхождения. А заслуживает потому, что

опять-таки и тут не он первый.

Раньше его целым рядом поэтов и прозаиков русская публика приучилась видеть в

поэте прежде всего шута горохового, на которого начинают смотреть только с того

момента, когда он «отмочит колено», которого начинают слушать, только тогда он,

будто в гонг, ударит ни чему не подобною чепухою...

На таком коньке выехали к «известности» десятки господ из категории, которую г.

Игорь Северянин энергически обзывает «обнаглевшая бездарь». И выезд этот сделался

настолько привычным, а публика унижением поэтов, обратившихся в шутов, настолько

избаловалась, что вот когда, наконец, появился поэт не из «бездари», а с проблеском

таланта, то и он, — увы! — чтобы быть замеченным и «вкусить лавра», должен пройти

через шутовской стаж. Покажи, милый человек, прежде всего, как ты кувыркаешься, а

там, мол, посмотрим... И так как г. Игорь Северянин — человек даровитый и

изобретательный, то совершенно естественно он, усердствуя в показании, как он ловок

кувыркаться на все лады, да еще сгоряча и заигравшись, перенаглел всю «обнаглевшую