Царственный паяц

как «грозу в начале мая». «Люблю грозу в начале мая... Люблю стихи Игоря

Северянина. Я люблю их за их легкое, улыбчивое, вдохновенное происхождение.

Люблю их потому, что они рождены в недрах дерзающей, пламенной волей упоенной

души поэта... Стихи его такие капризные, легкие, сверкающие и звенящие...»

Можно не продолжать — смысл ясен: Сологуб открыл поэта «легкого и

сверкающего». Тот, кого истомила самая тягостная из всех скук, какие когда-либо в

нашей литературе снились, кто создал для русского общества — рядом с вдохновенным

культом смерти — злое издевательство над его пошлостью — Передонова,

приветствует в новом поэте «грозу в начале мая». Он не обращает внимания на

«неверности с правилами пиитики», - «раздражающими и дразнящими», они ему

«нравятся», — и он объяснил почему.

Так смертельно заскучала душа современности, так ждет «раскатов первого

весеннего грома».

Дождалась ли? Гроза ли это?

Сам о себе молодой поэт думает, с одной стороны, очень высокомерно, с другой —

очень скромно. С одной — он называет себя «гением Игорем Северянином», —

«северным бардом», открывающим новые пути и, конечно, не признанным людьми

посредственными, его не понимающими, с другой — он думает, что он только один из

многих, предвещающих грядущего и близкого великого поэта, который «всех муз

былого в одалисок, — в своих любовниц претворит и, опьянен своим гаремом, сойдет с

бездушного ума». Это и есть исповедание самого Игоря Северянина, — он ставит себе

в заслугу, что он не признает «бездушных книг», «несносной поступи бездушных

мыслей», «рассудочно- г° льда», «рассчета лабораторий». Он «спрятал в грудь солнце»,

он «парит в лазоревом просторе со свитой солнечных лучей...» Отсюда

и его стиль — невыдержанный, действительно капризный, по большей части

необыкновенно легкий. Главный его каприз — неологизмы, недаром он называет себя

потомком Карамзина. Эта родословная — очень поучительная вообще, но в отношении

неологизмов она может быть и лестной и нелестной: неологизмы древнего

сентименталиста не отличались особенной выдумкой, но зато они стремились к

русификации противного словаря — еще елисаветинского происхождения щеголя,

французивших в русской речи самым безвкусным образом. Каприз «потомка

Карамзина» выражается, к сожалению, в стремлении фран- цузить там, где давно уже

привыкли говорить по-русски, а иногда и в смешении французского с нижегородским.

Новые же его слова с русскими корнями составлены по двум-трем шаблонам, заранее

взятым, поэтому пестрят однообразно и надуманно. Свои стихи он называет

«поэзами», «миньонетами», «героизами», «ассо-сонетами», «интуит- тами» и пр.

Через два обыкновенных слова на третье — прибегает к таким выражениям:

«Лимонно-листный лес драприт стволы», «овесененный ребенок», «комната утрела»,

«было майно», «мечты отропили сердце», «упоенно юниться», «весна бравурит»,

«популярить изыски», «огим- нить эксцесс в вирелэ», «ножки надо окалошить», «он

готов осупру- житься», «мечты сюрпризэрки истомленно лунятся», «женоклуб» и т. п.

И все это заключено в стихи — звонкие и поющие, но не новым, воздушным,

прозрачно беззаботным пением, а той особенной звонкостью, которая слышит сама

себя, сознает себя; не подобной «птичке беззаботной», а очень сознательно

слагающейся в созвучия, с рассчитанным подъемом и паденьем гласных, намеренным

соединением согласных, соблазнительными ассонансами и другими словесными

соблазнами, которые усиленно развивались у нас под влиянием стихотворческой

виртуозности Бальмонта. Я не хочу сказать, что Игорь Северянин рассудочнее многих,

212

но он рассудочен, как и все; в нем нет той непосредственной свежести, которую хочет

видеть в нем Сологуб, сам истомившийся от сознательности — истомившийся и

обрадовавшийся, как ребенок, поэзии, которая показалась ему ребячливой, младенче-

ски-ясной!

Это искание младенческой ясности, свежести, наивности проходит через наше

художественное сознание уже довольно давно — с тех пор, как наша поэзия стала

сознательной по преимуществу, т. е. с тех пор, как она объявила себя символической. С

тех пор и начались мучительные поиски непосредственности, сначала оставаясь в

пределах романтических, — и здесь развился культ Блока, который сам томился тоской

по жизни; потом эта тоска сказалась в увлечении мифологизмом Городецкого; в

прошлом году сделана была попытка найти нового

Кольцова в Клюеве; в этом году открылась борьба «акмеистов» с символистами

против их отвлеченности, — наконец, сейчас один из отвле- ченнейших наших поэтов

предлагает нам «легкую» поэзию Игоря Северянина.

Сологуб не совершенно не прав, так же как правда была и в увлечении Городецким:

Вяч. Иванов, философ в стихах, бессильный сложить песню, слагал лишь

философические стихотворения, — у его ученика — Городецкого, сказался дар вольной

песни; Сологуб, тоже бессильный сложить вольную песню, слагает изречения и

молитвы, — у Игоря Северянина есть дар пения, более непосредственный, может быть,

чем у Городецкого, «певшего» по Вяч. Иванову. Но в этих певучих стихах нового поэта,

— именно нет той внутренней «улыбчивости», — того, что Сологуб хотел бы видеть в

них, называя их «вдохновенными по происхождению». Игорь Северянин - не дитя, он

сознает себя. Сознает и звон своих стихов, и его переливы, и свои словарные

новшества. Он хорошо и точно воспринимает окружающее, поэтому он умеет

«описывать» природу, — редкий дар у лириков в настоящее время... Но и это все не так

важно, все это можно было бы в разной степени оспаривать; но вот что бесспорно: эта

та внутренняя подпочва, которая лежит, как тяжелая залежь подо всей принципиально

исповедуемой им — его интуицией, под признанием солнца, горящего в небе и

«спрятанного в его груди», — это то, что лежит глубже его собственного сознания, —

прорываясь, однако, сквозь его звонкие строфы, иногда скрыто за образами, — иногда в

случайных, точных формулах. Это та же тоска по жизни, и, кажется еще более резкая

— тоска от жизни - скука!

Недуг, которого причину,

Давно бы отыскать пора,

Подобный английскому сплину —

Короче — русская хандра...

У Онегина были предки, утверждал Ключевский; пришли и потомки, как давно уже

говорил Добролюбов. Менялись условия, видоизменялся, соответственно, и тип, но, по

существу, он все тот же, потому что те же, в сущности своей, остаются условия; и еще

сам Пушкин варьировал этот национальный «недуг в другом месте»:

Мне скучно, бес! — Что делать, Фауст!

Таков вам положен предел...

Обложка книги стихов Игоря Северянина напечатана сиреневыми буквами. Второй

отдел, центральный в книге, называется «Мороженое из сирени»; первый,

вступительный к нему, — «Сирень моей весны».

Сирень в разных вариантах упоминается во всей книге как «эмблема

сладострастия» — наряду с лилиями, конечно, эмблемами невинности. В первом

отделе излагается история «страсти нежной» — аге атапсП. — Эта «сирень весны»,

очень скоро отцветшей, как всякие цветы чувственности; а «мороженое из сирени» и

заключает в себе исконную русскую хандру — в новой разновидности, очень

213

современной: наружно-жизнерадостную, и даже бурную, а внутренно-томящуюся, если

вникнуть в эту юношескую поэзию, в ее душу, не считаясь с ее словесными затеями.

После первой помещенной в сборнике чувственной по смыслу и холодной по

выражению пьесы — мы читаем вызывающую самым своим мотивом чувство

элегическое; третья пьеса — гораздо радостнее. Вот энергические строки из нее:

...Душа поет и рвется в поле,

Я всех чужих зову на «ты»...