Сборник статей, воспоминаний, писем

   Разумеется, одной из самых главных тем "Детей солнца" является грозное предостережение людям науки и искусства, замыкающимся в "башни из слоновой кости", потерявшим связь с народом. Но есть в пьесе и другое: есть настоящий и обнаженный конфликт ученого Протасова с хищной буржуазией в лице Назара Авдеевича и его сына Миши. Назар Авдеевич -- ростовщик, приобретший у Протасова его дом. Он вместе со своим сынком только и думает, как всеми правдами и неправдами увеличить свой капиталец. Зная, что Протасов занимается химией, Миша и его папенька замышляют завести химический завод. Назар Авдеевич говорит Протасову: "А ви-дите-с... сын мой кончил коммерческое училище и вышел очень образованный человек. Насчет промышленности очень он сообразителен... вот и я возымел охоту к расширению русской промышленности... для чего думаю заводик поставить, чтобы пивные бутылки выдувать..."

   В другой сцене Миша говорит Протасову: "А видите ли, есть у нас идея: выстроить химический завод, а вас взять управляющим..." Изумленный Протасов отвечает: "Позвольте... как это -- взять? Что я -- мешок? Вы несколько странно выражаетесь..." Но Мишу не смущает это, и хотя Протасов категорически заявляет, что "техническая химия" его "не интересует", Миша убежден, что Протасов должен будет передумать ("средства ваши нам известны", -- говорит Миша ученому).

   Такой Протасов, подлинный ученый, враг хищника Назара, был, несомненно, близок Качалову. Качалова привлекала мечта Протасова принести своими открытиями счастье человечеству. Вот во имя этой мечты Протасов и не желает быть взятым, как мешок, Назарами Авдеевичами и их наследниками.

   С. Н. Дурылин сохранил интереснейшую запись своего разговора с В. И. Качаловым по поводу того, как надо играть Протасова. Эта запись относится уже к годам советской власти. "Несколько лет тому назад,-- рассказывает Дурылин,-- на просмотре спектакля "Дети солнца" в одном из московских театров, он мне сказал:

   -- Не понимаю, зачем все они (он разумел исполнителей роли Протасова) берут на себя обязательство "разоблачать" и "обличать" Протасова. Ведь Горький любит его, как большого ребенка с великой мечтой о человеке, который вырвет у природы ее глубокие чудесные тайны.

   Качалов наизусть прочитал при этом отрывок из монолога Протасова: "Наступит время, из нас, людей, из всех людей, возникнет к жизни величественный, стройный организм -- человечество!.. Настоящее -- свободный, дружный труд для наслаждения трудом, и будущее -- я его чувствую, я его вижу -- оно прекрасно. Человечество растет и зреет. Вот жизнь, вот смысл ее!"

   -- Разве это достойно осмеяния? -- спросил Василий Иванович, прочитав этот отрывок".

   Так у Качалова положительное, в Протасове преобладало над тем отрицательным, что разоблачил Горький в интеллигентах, которых он назвал "детьми солнца". Но и это положительное принадлежало Горькому.

   Вот почему, хотя образ Протасова и остался для Качалова артистическим эскизом, -- даже в этом эскизе он с исключительной тонкостью обнаружил тот "второй план" роли, который подсказал ему драматург.

   Иванов и Протасов были последними ролями В. И. Качалова в пьесах Чехова и Горького, сыгранных им в период 1900--1905 годов.

   О том, какое значение имел Чехов для творчества Качалова, он сам прекрасно сказал в статье, напечатанной в 1938 году в "Правде". "С Чеховым мы простились в годы юности МХАТ, -- писал Василий Иванович. -- Он давно уже стал нашей историей и в то же время неиссякающим живительным источником правды на сцене, в каждой репетиции, в любом спектакле до сих пор. Это он первый заставил нас отдаться искреннему переживанию в его "будничных" пьесах, в которых ничего нельзя было играть нарочно, -- с радостью отказаться от всего внешне выигрышного, привычно актерского, ради большой, горячей и волнующей правды жизни, возникавшей в его образах, в почти неуловимых порою оттенках чувств и настроений. С чеховскими ролями мы сживались, как с родными людьми. И самого Чехова полюбили, как родного" {"Правда", 19 октября 1938 г.}.

   Чехов научил Качалова в эти годы мечтать о прекрасном будущем, Горький -- бороться за это будущее. Горький закалил творческую волю Качалова, вложил в его душу ненависть ко всяким "каретам прошлого", вручил бич сатиры. Горький для Качалова, как для всех передовых слоев русского общества, был буревестником. Недаром, выступая на горьковском вечере в Берлине в 1906 году, Качалов выбрал для своего чтения "Песню о Буревестнике", которую он и впоследствии читал с необыкновенным подъемом.

II

   Великая Октябрьская социалистическая революция открыла перед Художественным театром новые, величественные горизонты. Только в условиях советского общества Художественный театр стал тем подлинно народным театром, о создании которого Станиславский и Немирович-Данченко мечтали еще в конце 90-х годов прошлого столетия. Вл. И. Немирович-Данченко с присущей ему четкостью мысли говорил, что "искусство не может быть аполитичным, даже по своей природе", и естественно, что "то "горьковское", что во время всеобщей реакции начало в театре таять, ворвалось с силой покоряющей и утверждающей новую эпоху Художественного театра". Когда же в 1932 году Художественному театру было присвоено имя Горького, В. И. Качалов написал следующие знаменательные строки: "Высоко ценя Алексея Максимовича не только как драматурга, автора "На дне" (пьесы, которая не сходит с репертуара нашего театра в течение 30 лет), чувствуя его огромную силу не только как писателя-художника, но и как писателя-трибуна, бойца, публициста и мыслителя, глубоко уважая и любя его как человека, я выражаю живейшую радость по поводу того, что нашему театру дано прекрасное, светлое, всему нашему Союзу дорогое имя Горького".

   Прежде чем сыграть новую горьковскую роль Захара Бардина в пьесе "Враги", Качалов сумел выразить горьковское отношение к жизни, когда он стал играть в очередь со Станиславским Гаева в "Вишневом саде". На этот раз это не было только дублерством. Качалов внес в трактовку Гаева решительные изменения.

   Станиславский окружал Гаева юмором и лирикой. Для него этот старый барин являлся как бы большим ребенком, за которым, как нянька, ухаживает старый Фирс. Гаева--Станиславского нельзя было не пожалеть, когда в третьем действии, после продажи с торгов вишневого сада, он возвращался домой с коробочкой неизвестно зачем купленных анчоусов. И зрители невольно сочувствовали этой драме старого, никому не нужного, лишнего человека.

   Качалов посмотрел на Гаева глазами сатирика. Как художник он не испытывал к Гаеву никакой любви. Для него этот владелец вишневого сада, брат легкомысленной Раневской, по существу, являлся трутнем и паразитом. Качалов, как судья, произносил своей игрой обвинительный приговор этому последнему отпрыску угасающего дворянского рода.

   Но сатира Качалова не становилась нарочито тенденциозной. В его Гаеве было много милых и смешных мелочей, какая-то старческая суетливость, детская наивность, житейская неприспособленность. И все же, глядя на качаловского Гаева, можно было видеть, что Качалов не забыл, во имя чего и против кого бунтовал его Петя Трофимов. И смотря на Гаева глазами Трофимова, Качалов давал в Гаеве замечательный образ лишнего человека без всяких кавычек.

   До конца своих дней Качалов не переставал любить Чехова и как драматурга и как беллетриста. Кроме Гаева, он играл в очередь со Станиславским Астрова. А с какой нежностью читал Качалов в радиопостановке чеховскую "Каштанку" и с какой проникновенной мудростью -- "В овраге"! Как он волновался, когда в новом спектакле "Три сестры" должен был играть Вершинина в новом своем понимании этой роли. Это выступление не состоялось, и, несомненно, мы потеряли возможность увидеть еще одно большое создание Качалова как чеховского актера. Участники последней постановки "Дяди Вани" с благодарностью вспоминают, как Василий Иванович приходил на репетиции и, вместо советов, с увлечением читал актерам целые акты. Он никогда не был режиссером, но умел заражать товарищей-артистов своим отношением к искусству. Eго толкование образов через непосредственное чтение сценического текста имело громадное воспитательное значение.