Меняю курс

Тысячи обстоятельств сделали для меня тот период особенно тяжелым и неприятным. Я не был похож на генерала, испытывающего наслаждение во время сражения. Бои никогда не доставляли мне удовольствия. Мне всегда требовалось приложить немало усилий, чтобы заставить себя достойно выполнять свои обязанности. Мне было известно и другое: попади я в руки фашистов, они жестоко расправятся со мной.

Я не могу понять, как нормальным людям, если они не умалишенные и не садисты, может нравиться война. Для меня она - самое большое бедствие, какое только может испытывать человек.

Самолеты «Дуглас», принадлежавшие Испанским воздушным почтовым линиям (ЛАПЭ), не имели военного оборудования. Чтобы использовать их для борьбы против наших врагов, мы придумали простое приспособление: сняв входную дверь, ставили вместо нее наклонные навощенные доски, вроде тех, что употребляют при стирке белья, и клали на них стокилограммовые бомбы. Глядя в бомбовый прицел, сидевший в кабине пилота летчик-наблюдатель в нужный момент поднимал руку. По этому знаку бомбу толкали ногой, и она скатывалась по наклонной плоскости за борт. Пулеметы установили в двух иллюминаторах, из которых вынули стекла.

Хотя это приспособление, как позже заявили инженеры фирмы «Дуглас», противоречило законам аэродинамики и могло привести к тому, что самолет развалился бы в воздухе, мы без всяких осложнений совершили на этих машинах сотни [346] вылетов. Единственно, что нам приходилось делать, - крепко привязывать себя, так как сильный сквозняк буквально выдувал людей из машины. Во время войны «Дугласы» оказали нам неоценимую услугу. Просто удивительно, как они выдержали почти три года непрерывных полетов без аварий и ремонта.

Однажды, возвращаясь после бомбардировки аэродрома в Леоне, на который мы сбросили три стокилограммовые бомбы, радист передал мне только что принятое им сообщение: «Большое спасибо за завтрак. Рубио». Рубио, как я уже говорил, являлся начальником аэродрома.

В другой раз мы вылетели из Мадрида, чтобы сбросить бомбы на фашистский корабль, обстреливавший Сан-Себастьян. Кажется, это был крейсер «Сервера». Две сброшенные нами все с той же доски бомбы вопреки всем правилам баллистики и аэродинамики упали так близко от него, что, видимо, нанесли большой ущерб, ибо, прекратив стрельбу, он на всех парах ушел в море.

Хочу воспользоваться случаем, чтобы отдать должное личному составу ЛАПЭ, который замечательно проявил себя в течение всей войны. Служащие этой компании, несмотря на постоянный риск, отлично выполняли задания по воздушным перевозкам. С истинной самоотверженностью они летали и на бомбардировки.

Приходилось им совершать полеты и за границу. Враг не раз пытался привлечь их на свою сторону или подкупить, но ему не удалось поколебать ни их преданности республике, ни честности. Последнее полученное ими задание было особенно ответственным: надлежало эвакуировать из центральной зоны республиканское правительство и ряд политических деятелей. Франко не пожалел бы золота, если бы они согласились передать ему этих важных лиц.

* * *

Я уже говорил, что вспоминаю о войне, и особенно о ее первом этапе, как о кошмаре. Самыми тяжелыми были дни, когда мы теряли боевых товарищей. Жертвами обычно становились лучшие. Уже в начале войны мы понесли несколько невосполнимых утрат. Гибель капитана Гонсалеса Хила, одного из наиболее способных и квалифицированных летчиков, тяжкой болью отозвалась в наших сердцах.

Когда первые фашистские отряды подошли к Сьерра-Гвадарраме, капитан Гонсалес Хил сформировал небольшой [347] отряд из молодых людей - членов Союза объединенной социалистической молодежи, чтобы преградить путь мятежникам.

Однажды, вернувшись с бомбардировки, я увидел на аэродроме двух юношей из его отряда. Они рассказали, что участвовали в нескольких боях, в которых их командир проявил необычайную храбрость и хладнокровие. В одном из сражений, идя в атаку во главе своих бойцов, он был ранен в голову и почти тотчас умер. Полученное известие было для меня жестоким ударом. И не только потому, что я питал к нему искреннюю любовь. Я понимал все значение этой потери для нашего общего дела. Видимо, юноши очень любили Гонсалеса Хила, ибо, рассказывая о его смерти, не могли сдержать слез. Каждый раз, упоминая его имя, они говорили: «…наш товарищ Гонсалес Хил…» Тогда слово «товарищ» казалось мне, по меньшей мере, странным и даже немного «подрывным». Но эти ребята произвели на меня отличное впечатление. Я задал им множество вопросов о положении дел на Сьерре. Они отвечали обстоятельно и откровенно. От них я узнал, что Гонсалес Хил уже в течение двух лет являлся членом коммунистической партии, а еще раньше был военным инструктором в Союзе объединенной социалистической молодежи.

* * *

До появления на Мадридском фронте итальянских истребителей «Фиат» господство в воздухе принадлежало республиканской авиации. Оно было настолько очевидным, что один наш истребитель, посылаемый для охраны Сьерры, мог предотвратить налеты фашистов, которые они пытались время от времени предпринимать на самолетах «Бреге-19» или двухмоторном «Драгоне», уступленном Португалией Франко.

Однажды, патрулируя над Сьеррой на истребителе «Ньюпор», я увидел три самолета, летевших с вражеской стороны. Полагая, что это фашистские «Бреге», намеревающиеся бомбардировать наши позиции, я набрал высоту, чтобы атаковать противника, но, приблизившись, узнал итальянские истребители «Фиат». Я хорошо знал эти самолеты и даже летал на них, когда служил в нашем посольстве в Риме. Естественно, я повернул обратно и вернулся в Хетафе. Появление «Фиатов» потребовало изменить тактику боевых полетов, ибо итальянские истребители по своим характеристикам значительно превосходили наши «Ньюпоры». [348]

До сих пор республиканские бомбардировщики летали на задания без прикрытия, или почти без прикрытия. Теперь пришлось серьезно задуматься об их защите. С этого дня в воздухе началась ожесточенная борьба, в которой мы оказались в худшем положении, ибо имели значительно меньше боевых машин и более низкого качества.

Новые условия борьбы со всей очевидностью выявили необходимость увеличить самолетный парк республики и усилить личный состав, который тревожно быстро таял. Основными причинами наших потерь были артиллерийский огонь и аварии, естественные в тех условиях. Для замены материальной части было сделано все возможное, об этом я расскажу дальше. Чтобы пополнить личный состав, мы послали во Францию группу молодых людей в частные летные школы, кроме того, организовали обучение пилотов в Лос-Алькасересе и отдали приказ о мобилизации всех ранее служивших в воздушных силах. Некоторые из этих людей переменили профессию и работали в других министерствах.

В связи с этим вспоминаю такой случай. В секретариате директора Управления безопасности служил летчик-наблюдатель капитан Арто. Очевидно, он не хотел возвращаться в авиацию, ибо совершенно не реагировал на неоднократные приказы явиться в распоряжение авиационного штаба.

Я садился в «Бреге», чтобы лететь на выполнение боевого задания, когда ко мне подошел командир эскадрильи и сообщил, что Арто так и не явился на аэродром. Возможно, в тот день я был особенно возбужден или находился в плохом настроении. Возмущенный, я немедленно отправился в Мадрид, намереваясь во что бы то ни стало вытащить его из канцелярии. Прибыв в Управление безопасности, я прошел в секретариат, где капитан Арто в штатской одежде совершенно спокойно сидел за столом перед ворохом бумаг. Я приказал ему все бросить и отправиться со мной. Он пытался что-то сказать о важности своей работы, но, увидев, сколь решительно я настроен, понял, что спорить бесполезно, и, не говоря ни слова, последовал за мной.

Мы приехали в Хетафе. Готовый к полету «Бреге» стоял на взлетной полосе с подвешенными бомбами и заряженными пулеметами. Я приказал принести для Арто комбинезон, очки и предложил ему занять место летчика-наблюдателя. Мы летели к Сьерра-Гвадарраме, где фашисты предприняли небольшое наступление. Около вражеских позиций в нас стали стрелять из пулемета, и мой наблюдатель был ранен в ногу. [349]