Царственный паяц

щиплющее и острое, но именно в этом и состоит его своеобразный вкус, который как

раз «площади» может прийтись по душе.

Игорь Северянин, несомненно, талантливый поэт - самобытный и красочный

лирик; в последнем — вся его сила, и больше ему ничего не

надо. Он, конечно, склонен оценивать себя иначе; он заключает книгу гордым

«эпилогом»:

Я, гений, Игорь Северянин,

Своей победой упоен:

Я повсеградно оэкранен,

Я повсесердно утвержден!

От Баязета к Порт-Артуру Черту упорную провел.

Я покорило литературу!

Взорлил, гремящий, на престол! (с. 140)

Это, конечно, очень весело читать; и, воображаю, каким хохотом и свистом будут

встречены такие слова. И по заслугам; хотя, в сущности, это только дань поэта «эго-

футуризму», в коем он доныне пребывал. Многие ли не считали себя «гениями», когда

были гимназистами?

«Эго-футуризм» есть самоновейшее течение среди зеленой поэтической молодежи.

Они «создали» теорию самого крайнего индивидуализма, поставили вершиной мира

свое «я» (о, незабвенные гимназические годы!), издавали различные «манифесты» и

все поголовно именовали друг друга «гениями». Все это мило и безвредно; одна беда:

почти все они — самые безнадежные бездарности; об этих своих коллегах Игорь

Северянин в одном из своих стихотворений выразился кратко и метко:

Вокруг - талантливые трусы И обнаглевшая бездарь...

Но сам Игорь Северянин — не «трус» и не «бездарность». Он смел до

саморекламы, и он, несомненно, талантлив. Эта излишняя развязность и смелость,

вероятно, скоро пройдут; недаром он заявил уже где- то «письмом в редакцию», что

вышел из кружка «эго-футуристов». Но талантливость при нем была и осталась; и эта

подлинная талантливость заставляет принять этого поэта и говорить о нем серьезно и

со вниманием. Мне пришлось уже говорить о нем «как о подающем надежды»;

чрезмерных надежд возлагать не приходится, но часть уже осуществлена, и можно

говорить не только о будущем поэта, но и об его настоящем.

Когда Игорь Северянин захочет, он пишет в «старых формах» такие прекрасные

стихотворения, как, например, «Очам твоей души» (е. 9); может показать себя

достойным учеником Брюсова «Весенний день» (с. Ю), учеником Бальмонта «Chanson

russe» (с. 37), может блес- нуть таким мастерством техники, как шестнадцать

пересекающихся Рифм в одном четверостишии («Квадрат квадратов», с. 86). Но не в

этом

его сила, а в том, что он, подлинный лирической поэт, чувствует по- своему, видит

по-своему, - и по-своему же выражает то, что видит и чувствует. В этом «по-своему» он

иногда слишком смел, а иногда поэтому в выражениях его многое спорно, многое

раздражает, - особенно в виду его любви к острым и новым словообразованиям.

205

Когда он говорит:

По аллее олуненной вы проходите морево, —

то последнее слово меня не радует, ибо расхолаживает мое поэтическое восприятие

необходимостью разгадывать ребус. Когда он заявляет мне, что:

Чтоб ножки не промокли, их надо окалошить, —

или, тут же рядом, что:

Он готов осупружиться, он решился на все, —

то это только напоминает мне бесчисленные «поэзы» Саши Черного, лаврам

которого вряд ли стоит завидовать Игорю Северянину. И то же самое надо повторить о

целом ряде никому не нужных «эксцессов», вроде:

Я в комфортабельной карете, на эллипсических рессорах, Люблю заехать в

златополдень на чашку чая в женоклуб...

Или:

Офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой,

Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс,

Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской,

Оттого, что груди женские, тут не груди, а дюшесе...

К чему все это? И неужели это «поэтический образ»? Во всем этом много

гимназического задора и нет поэтической необходимости. Нет ее и в том насиловании

русского языка, которое Игорь Северянин возводит в систему. «Популярить изыски»,

«бурно бравурит весна», «драприть стволы» — к чему все эти «эксцессы в вирелэ»?

Надо пожалеть русский язык и избавить его от таких обогащений; а ведь Игорь

Северянин думает, вероятно, что он это новые горизонты открывал, когда писал такие

строки:

Вы постигнете тайну: вечной жизни процесс И мечты-сюрпризэрки Над качалкой

грэзерки

Воплотятся в капризный, но бессмертный эксцесс!

Все подобные «эксцессы в вирелэ» очень часто портят лучшие стихотворения

Игоря Северянина. Иногда выдержанное, прекрасное стихотворение вдруг обидно

пачкается намеренно грубыми мазками в конце; «деликатного» во всем этом очень

мало...

Вот пример - прелестное стихотворение «На реке форелевой»:

На реке форелевой, в северной губернии,

В лодке, сизым вечером, уток не расстреливай:

Благостны осенние отблески вечерние В северной губернии, на реке форелевой.

На реке форелевой в трепетной осиновке Хорошо мечтается над крутыми веслами,

Вечереет холодно. Зябко спят малиновки,

Скачет лодка скользкая камышами рослыми,

На отложье берега лен расцвел мимозами,

А форели шустрятся в речке грациозами...

Особое умение: двумя словами бесповоротно испортить все впечатление от

прекрасного стихотворения! И ведь, вероятно, очень горд собою, - деликатно и

изысканно выразился! «Поешь деликатного, площадь: придется товар по душе!» И эта

невозможная безвкусица заключает собой стихотворение, очарованию которого

поддаешься с первых же строк. «Благостны осенние отблески вечерние», — это

«настраивает». Малиновки «зябко спят»; «лодка», «скачет камышами»; «форели

шустрятся» — все это смело и верно, все это подлинное восприятие поэта.

Такого подлинно поэтического, иногда спорного, иногда сразу радующего и

покоряющего - немало у Игоря Северянина, и в этом все надежды на его будущее.

Люблю октябрь, угрюмый месяц,

206

Люблю обмершие леса,

Когда хромает ветхий месяц,

Как половина колеса...

Морозом выпитые лужи Хрустят и хрупки, как хрусталь...

Здесь я вижу лицо поэта. Я покоряюсь ему, когда он говорит про то, как перед

грозой «небеса растерянно ослепли, вытер, зашарахался в листве»; когда он говорит

про «морозом выпитые лужи», про «хромающий месяц» или про то, как «кувыркался

ветерок». Я нахожу среди книги «поэз» много выдержанных и ярких лирических

отрывков, мно- го «смелого» и «нового» — не только в плохом, но и в хорошем смыслу

рядом много гимназического задора и вздора, много ломаний,

сплошной «эксцесс в вирелэ», — но всюду талант, которому предстоит еще

победить самого себя. И недаром в минуту откровенности, поэт сознается:

Не покидай меня! - я жалок В своем величии больном...

Это «больное величие» ему и предстоит победить прежде всего; без этого путь

вперед закрыт для поэта. И несмотря на то, что эта книга его «поэз» заканчивается как

раз бредом «больного величия» — «эпилогом», отчасти приведенным выше, - но все же

заключительные строки его позволяют надеяться, что на пройденный путь поэт уже не

вернется:

Не ученик и не учитель,

Великих друг, ничтожных брат,

Иду туда, где вдохновитель Моих исканий — говор хат...

Новый этот путь — единственный, на котором Игорь Северянин может пойти

вперед и преодолеть сам себя. До сих пор он только поэт площади, не воспевающий ее,

но рожденный ею; здесь он выделывает свое «мороженое из сирени», думая, что это

весьма «деликатное» кушанье для «площади», презираемой им. Он ошибается: это

кушанье грубое, хотя именно в грубости его — его вкус. Но было бы грустно, если бы

он век остался кричать на площади или разносить свое «мороженое из сирени» по

петроградским дачам. Он подлинный лирической поэт, и широкой путь его лежит от

«дачи» — к «природе», «от площади» — в леса, в поля, туда, «где вдохновитель его