Царственный паяц

подобный конфликт. Нас угнетает не величие и богатство нашего исторического

наследства, но то, что оно у нас отнято. Наше право на настоящее обусловлено нашими

правами наследования, - наследования того, еще сравнительно небольшого богатства,

которое все же было накоплено в течение нашей истории. Для того чтобы стать

господами настоящего и творцами будущего в своей стране, или же потому, что мы ими

уже становимся, и мы ими будем, — мы должны овладеть наследием прошлого,

культурным достоянием духовных отцов наших. Но кто же это «мы», и где наше

наследство?

Мы — это все: таков лозунг нашего времени. Наше наследие — все, что было

завоевано на полях Полтавы и под стенами Измаила; все, что было создано в тиши

монастырских келий, в уюте дворянских усадеб и в наемной комнате одинокого

мыслителя; все, что было накоплено в музеях, библиотеках, галереях; все, что было

выстрадано «в глубине сибирских руд», в казематах Шлиссельбурга, в ледяных

пустынях севера, — все это наше наследие. Все то, что было в прошлом достоянием

отдельных групп, лиц, сословий или кружков, - все это должно стать в наши дни

достоянием всеобщим, всенародным: «на улицу, специи кухонь!».

Таков лозунг. Как и всякий лозунг, он имеет значение лишь символическое или, как

у нас говорят, принципиальное. Живым носителем этого лозунга, его воплощением

является у нас тот, крайне неопределенный в своих границах и в своем обличии, класс,

который принято называть «интеллигенцией». Знатным, умным, красивым нужно

родиться, — интеллигентным можно сделаться. Интеллигент — это инженер, писатель,

адвокат, чиновник, агроном, музыкант, врач, профессор, аптекарь, просто ученый и

образованный человек, без определенной про-

фессии. Это тот класс, который вмещает в себя все живые культурные силы страны

и который поэтому раньше или позже неизбежно сделается правящим классом. И

каждый может в него войти, каждый может стать интеллигентом; конечно, и это только

принцип, но принцип, полный значения и действенности.

Каждый правящий класс навязывает литературе свой язык. Мы до сих пор еще

пользуемся языком Сергея Тимофеевича Аксакова. Язык Игоря Северянина —

утрированный жаргон современного интеллигента. Отсюда в его стихах это изобилие

иностранщины и книжных речений, эти режущие ухо новообразования — все эти

«эксцессы», «эффектные нервы», «коктебли», «грезеры», «опринципить» и т. п. И вкус

его — вкус того же среднего интеллигента, ему нравится новое, изящное и

общедоступное. Его любимые авторы — Фофанов и Лохвицкая; его излюбленные

композиторы — Тома, Масснэ. Это — подлинное искусство, конечно, и даже, в

известной мере, утонченное, по сравнению с Надсоном, Травиатой и Марселем Прево,

— но все же искусство второсортное, как бы нарочно выкроенное по масштабу

среднего интеллигента. Правда, называет Игорь Северянин и два имени совсем иного

ранга, - Врубеля и Оскара Уайльда; но стихи, посвященные им, полны дилетантизма.

Есть некоторое правдоподобие в ходячем злом словечке: «поскребите Северянина,

увидите Надсона». Стихи Надсона — сплошная ин- теллигенщина. Но на этом

кончается сходство. Ибо стихи Надсона не только не поэзия, но даже и не литература, а

одна стихотворная публицистика. Напротив, стихи Северянина суть прежде всего

явление литературное, ибо они непосредственно затрагивают вопросы формы. Тот, к

кому взывает Надсон, его «страдающий брат», безнадежный изгнанник с пиршества

жизни; искусство, красота, даже отвлеченная мысль для него — недоступные цветы в

витрине дорогого магазина; он довольствуется трафаретками мысли, чувства и формы,

лишь бы они говорили ему все об одном и том же: о том, что он страдает, когда есть

210

счастливые. Напротив, «граждане» Игоря Северянина - настоящие господа жизни.

Поэта огорчает только то, что они так малотребовательны и так неразборчивы: «Ах,

граждане, да неужели вы требуете крем-брюле»! «Оглянитесь, — говорит он им

каждым стихом своим, — посмотрите, сколько богатства рассыпано вокруг вас,

повсюду; и все это - ваше. Протяните руку, не бойтесь; требуйте себе лучшего, самого

утонченного. Выкатывайте бочки из глубины потаенных подвалов, пейте драгоценные,

десятилетиями выдержанные вина, упивайтесь их сладостной крепостью...» Это

различие в мироощущении есть не различие двух исторических моментов. Надсон жил

и писал в те дни, когда всякая жизнь замирала под железной пяткой реакции, и лучших

дней

он не знавал вовсе; Северянин выступил на литературное поприще в наши дни, в то

время, когда уже никакая реакция не в силах заставить нас, вкусивших от плодов

свободы, позабыть их вкус. Забота о форме обязательна для него потому, что он начал

писать после двадцатилетней почти работы Бальмонта, Брюсова и их учеников; забота

о всенародности неизбежна для него потому, что он начал писать, уже переживши дни

всенародных волнений, восторгов, падений.

Правильно воспринять дух времени — еще не значит быть поэтом; надобно еще

найти путь к его воплощению и уметь ступать по этому пути. Если бы у Игоря

Северянина было одно только, сейчас отмеченное нами, мы могли бы пройти мимо

него молча, предоставив разбираться в его стихах обозревателям общественных

настроений. Оборотной стороной стремления к общедоступности всегда была и есть

опасность опошлиться, опуститься до уровня своей аудитории. Между Сциллой

изысканности и Харибдой вульгарности есть один только путь: путь углубления

содержания до пределов основного, общечеловеческого и упрощения формы до границ

безусловно необходимого, — путь к тому искусству, которое принято называть

монументальным. Этим путем шли в свое время все великие народные поэты: и Гомер,

и Данте и Пушкин. Искусство может быть общедоступным, оставаясь подлинным

искусством, только в том случае, если оно становится общеобязательным, т. е.

достигает той степени простоты и властности формы, при полноте содержания, которое

всеми принимается невольно как совершенство. Не каждому поэту дано достигнуть

этих вершин творчества; но, безусловно, каждому значительному поэту свойственно

стремление к монументальности; и это стремление должно быть повелительным

требованием писательской совести у того, кого Аполлон зовет к жертве всенародной.

Мы не считали бы Игоря Северянина поэтом, если бы не подметили в нем (быть

может, ошибочно) подобного стремления. Чем ближе к концу его книги, тем чаще

проступает у него желание быть «изысканно-простым»; и мы охотно верим молодому

поэту, когда, распростившись с шумихой своего футуризма, он говорит нам, что душа

его «влечется в примитив». Спускаясь в «застенчивые долы», он идет верным путем, и

если он сумеет пройти этот путь до конца, он вернется к нам настоящим поэтом нового

времени.

Владимир Шмидт

РУССКАЯ ХАНДРА

Стихотворения Игоря Северянина — не новость. Уже в течение нескольких лет

молодой поэт издавал свои тоненькие книжечки (кажется, около 30), считая себя главой

«эго-футуристов», — с трогательными объявлениями на задней стороне коричневых

обложек, что интервьюеров он принимает в такие-то дни и часы, знакомых дам — в

такие-то, молодых поэтов, приходящих за советом, в такие-то. Если верить этим

объявлениям, то он был уже широко известен кому-то до этого года, и только теперь

Федор Сологуб представляет его всем русским читателям, написав предисловие к его

избранным стихам и, надо думать, приняв близкое участие в составлении сборника: по

211

крайней мере, название его, кажется, вызвано предисловием, а не обратно. Сологуб

говорит в этих нескольких вступительных словах, что он любит стихи молодого поэта,