Подлинная жизнь мадемуазель Башкирцевой

легатов, наиболее энергичным из которых оказался тридцатидвухлетний адвокат Леон

Гамбетта... Покинув Париж на воздушном шаре 7 октября, он применил весь свой рево-

люционный пыл на боевые приготовления, причем сам вредил делу своей дилетантской

развязностью и безграничным неуважением к правде.” Последнее, по-моему, свойственно

всем политикам на свете. Неуважение к правде у Гамбетты было настолько безграничным, что в итоге он смог стать, несмотря на свое еврейское происхождение, премьер-министром

Франции.

Но пока Марии Башкирцевой еще нет и двенадцати лет, политикой она не интере-суется, семья бежит от начавшейся войны в нейтральную Швейцарию и оседает на все ее время в

Женеве. Однако в тот короткий отрезок времени, что они были в Баден-Бадене, Мария

Башкирцева успела влюбиться и влюбиться надолго, так что воспоминания об этой любви

бередили девичье сердце на протяжении многих лет.

Почти все начало ее изданного дневника посвящено некоему герцогу Г. Как давно

выяснено, это был английский аристократ, герцог Гамильтон энд Брэндон, с которого на-

чинается череда ее влюбленностей и ее охота за великосветскими женихами. Впервые

Муся увидела его еще в Бадене в 1870 году, потом часто встречала на променаде в Ницце, куда они перебрались в 1871 году после окончания франко-прусской войны. Это был кра-

сивый, немного полноватый юноша с медными волосами и тонкими усиками, как ей ка-

жется, похожий на Аполлона Бельведерского, капризный, фатоватый и жестокий, как Не-

рон. А попросту рыжий (Помните “И Лондон рыжий...” у князя Вяземского?), самоуве-

ренный и нагловатый англосакс. “Его уверенность всегда имеет в себе нечто победонос-

ное”, - отмечает Мария Башкирцева.

“Господи! Дай мне герцога Г., я буду любить его и сделаю счастливым, и сама буду

счастлива и буду помогать бедным!... Я люблю герцога Г. Я не могу сказать ему, что я его

люблю, да если бы и сказала, он не обратил бы никакого внимания. Боже мой, я молю те-

бя... Когда он был здесь, у меня была цель, чтобы выходить, наряжаться, а теперь!.. Я вы-

ходила на террасу в надежде увидеть его издали хоть на одну секунду. Господи, помоги

мне в моем горе, я не могу просить большего, услышь же мою молитву. Твоя благость так

бесконечна, Твое милосердие так велико, Ты так много сделал для меня!.. Мне тяжело не

видеть его на прогулках. Его лицо так выделялось среди вульгарных лиц Ниццы”. (Запись

начала 1873 года).

Судя по всему, герцог Гамильтон был образцом английского денди, к которому слово “фат”

применялось в то время и в положительном смысле, хотя оно и происходит от латинского

слова “глупый” и к концу 19 века, как и в настоящее время, означало уже в русском языке

самодовольного пошлого франта. Однако в 1861 году Жюль Барбе д’Оревильи,

малоизвестный у нас автор книги “О дендизме и Джордже Браммелле”, пане-гирике

дендизму, пишет в предисловии к ее второму изданию: “Написано фатом о фате и для

фатов”. И когда Башкирцева отмечает в герцоге Гамильтоне его фатоватость, это,

безусловно, положительная характеристика герцога. Фатовство это аристократический

атавизм, оставшийся в наследство от Байрона и Джорджа Браммелла, самого известного

денди и фата в истории.

Фаты, безусловно, привыкли всем нравиться и почитать себя неотразимыми, что для

мужчин порой выглядит глупо, но на женщин неизменно производит неизгладимое

впечатление. Фатовство вообще есть форма тщеславия человеческого, особенно оно при-

суще людям знатного происхождения, не обладающим какими-либо талантами, могущими

возвысить их над толпой, но обладающими сверх меры манерами и вкусом, то есть тем, что совершенно необъяснимо и эфемерно, и не оставляет никаких следов в истории быта, а лишь воспоминания в душах потомков.

Будучи совсем девочкой, Башкирцева прекрасно понимает существо своего героя.

Сравнивая его с Аполлоном Бельведерским, она пишет, что у герцога похоже выражение

лица, когда на него смотрят, что у него та же манера держать голову. А ведь для денди

скорее важно не как он одет, а как он держится.

“Самолюбие настоящего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сши-тыми

сапогами и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной степени

небрежна... но между благородной небрежностью и небрежностью бедности такая боль-

шая разница”. ( Запись от 9 июня 1973 года.)

Денди свойственно презрение к толпе и к окружающему их высшему обществу. Презирая

его, они одновременно задают этому обществу и нужный тон, и моду. Дендизм особенно

присущ английскому духу, тщеславие в духе самой Англии, где оно гнездится в сердце

даже последнего поваренка. Некоторые считают, что и во Франции были свои зна-менитые

денди, например, граф Альфред д’Орсе, долго царивший в Лондоне и оставший-ся

законодателем мод в Париже до самой своей смерти в 1852 году. Однако, знаток ден-дизма

и сам денди, Барбе д’Оревильи отмечал, что графа д’Орсе ошибочно причисляют к денди:

“То была натура бесконечно более сложная, широкая, человечная, чем это англий-ское

изобретение. Много раз уже говорилось, но приходится постоянно подчеркивать: лимфа, эта стоячая вода, пенящаяся лишь под хлыстом тщеславия, - физиологическая ос-нова

денди, а в жилах д’Орсе текла алая французская кровь. Это был нервный сангвиник с

широкими плечами и необъятной грудью, как у Франциска I, привлекательной наружно-

сти. Его рука - чудо красоты, а не гордыни, а манера ее подавать завоевывала сердца. Не

то, что высокомерный shake-hand (рукопожатие - анг.) денди... Д’Орсе был приветлив и

благосклонен, словно король, а благосклонность - чувство, совершенно незнакомое ден-

ди”.

Барбе д’Оревильи, умерший почти в нищете и неизвестности, в маленькой комнат-ке в

рабочем районе Парижа, писал, что “во Франции оригинальность не имеет пристани-ща; ей отказано в крове и пище; ее ненавидят, как отличительную черту знати. Она побу-ждает

людей заурядных набрасываться на тех, кто на них не похож; впрочем, их укусы не ранят, а

только пачкают. “Будь как все” - для мужчин так же важно, как правило, которое внушают

девушкам “Пусть мнение о тебе будет добрым - это необходимо” (Женитьба Фи-гаро)”.

Впоследствии мы увидим, что эти слова в полной мере будут относиться и к самой Марии

Башкирцевой. Своей оригинальностью она всегда будет выламываться из строя. Ее,

безусловно, можно было бы назвать фатоватой, но, к сожалению, это слово нельзя

применить к женщине.

Одним из последних денди, незадолго до того, как Мария Башкирцева появилась во

Франции, был поэт Шарль Бодлер, написавший в 1863 году несколько страниц о ден-дизме

в статье “Поэт современной жизни”.

“Богатый, праздный человек, который, даже когда он пресыщен, не имеет иной цели,

кроме погони за счастьем, человек, выросший в роскоши и с малых лет привыкший к

услужливости окружающих, человек, чье единственное ремесло - быть элегантным, во все

времена резко выделялся среди других людей. Дендизм - институт неопределенный, такой

же странный, как дуэль...

Неразумно сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней

элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты - лишь символ ари-

стократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценящих, прежде

всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеальной простоте, которая и в

самом деле есть наивысшая изысканность. Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее

столь надменную касту? Прежде всего, это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа