Франклин Рузвельт

Коллективные же виды спорта, особенно бейсбол и футбол, очень популярные в Гротоне, его вначале не привлекали. Это, в свою очередь, препятствовало тому, что американцы называют making friends — делать друзей. «Я никогда не мог понять всю эту излишнюю гордость Франка. Он никогда ни к чему сильно не привязывался в школе», — с явным оттенком сохранившейся даже через много лет обиды писал бывший капитан бейсбольной команды гротонских школьников Джеффри Поттер, являвшийся теперь республиканцем и дельцом Уолл-стрит, в 1933 году, вскоре после избрания его однокашника американским президентом. Рассказывая о своем единственном поединке с Рузвельтом на боксерском ринге, Поттер прибавлял: «Жаль, что я не стукнул его лишний раз». Свои суждения о юношеских годах Рузвельта Поттер завершал удивленным и раздраженным восклицанием: «Я не могу понять, как это произошло с Франком. Его никогда не считали чем-то значительным в школе!» ^{52}

По всей видимости, сам Франклин чувствовал себя виноватым в том, что ему не удалось сколько-нибудь близко сойтись ни с кем из соучеников по Гротону. Он убеждал себя, что не сможет добиться жизненного успеха, если рядом не будет людей, с которыми он мог бы быть откровенным почти до конца. Скорее всего дело было не столько в эгоистических соображениях, хотя и ими не следует пренебрегать, сколько в том, что одиночество его всё более тяготило.

Он стремился преодолеть одиночество, заставлял себя участвовать во всех общественных школьных делах, со временем стал играть в школьных спортивных командах, одно время даже был футбольным капитаном и не раз возвращался со спортивной площадки с синяками и царапинами, а однажды даже с вывихнутым пальцем руки. (Отметим попутно, что это была не та игра, к которой привыкли в Европе. Американский футбол — соревнование совершенно другое и значительно более жесткое, силовое, чем европейский, который в США называют соккером.) Но всё же полностью «своим» в Гротоне юноша так и не стал.

Это, однако, никак не отражалось на его успеваемости. Почти по всем предметам у Франка были высшие баллы, хотя иногда возникали конфликты с учителями. Независимого подростка почему-то невзлюбил преподаватель древнегреческого языка. В октябре 1897 года на экзамене по этому предмету чуть было не произошла осечка, которая могла привести к оставлению на второй год. Франк писал в Гайд-Парк с чувством неподдельного негодования, что это был «самый возмутительный экзамен по греческому, который когда-либо существовал в истории образования»: «Я получил почти 0,5 (то есть выполнил около половины заданий правильно. — Г. Ч.), но старый идиот Абботт отказался зачесть мне, хотя это обычное дело, когда почти достигаешь результата… Я собираюсь убить старого Абботта, если он не переведет меня, потому что я знаю всю книгу на память» ^{53}. Дело, однако, утряслось: учитель, помучив Франка, экзамен зачел, и убивать «старого Абботта» не пришлось…

Если с древнегреческим языком была проблема, то латынью Франк овладевал с удовольствием. Он знал сотни древнеримских поговорок, восхищался текстами античных трибунов, сам пытался конструировать речи на латыни. Результатом была заслуженная награда — он получил премию за знание латинского языка, и премия эта была тем более приятной, что представляла собой полное собрание сочинений любимого им Уильяма Шекспира в сорока томах.

Хотя он хорошо учился по всем предметам, особенно его привлекали те занятия, на которых необходимо было проявить творческий подход, показать разносторонние знания, эрудицию и умение отразить аргументы оппонентов, продемонстрировать ораторские способности. В этом отношении наиболее интересными для него были уроки, посвященные текущим событиям. Это не были примитивные «политинформации». К каждому такому уроку ученики должны были тщательно готовиться с использованием всех доступных источников, знакомиться с различными точками зрения в печатных изданиях разных политических направлений, следить за дебатами в конгрессе, за изменениями в политике зарубежных правительств и т. п.

Какой-либо устойчивой политической позиции в этих дебатах юноша не имел, но каждый раз он вступал в спор, причем многих его одноклассников раздражало то, что Франк обычно высказывал мнение, противоположное мнению большинства. Скорее всего это были просто состязания в умении аргументировать, защищать определенную точку зрения независимо от того, насколько спорщик ее разделял. Результаты полемики были различными. В некоторых случаях Рузвельт склонял на свою сторону основную часть класса, но чаще всего проигрывал дебаты. Однако во всех случаях он оттачивал умение спорить, убеждать в своей правоте, в то же время не принимая близко к сердцу поражение.

Однажды Франклин ополчился против гарантий независимости, которые в это время Великобритания и США предоставили Китаю. В другом случае он энергично выступил в защиту буров, ведших в далекой Южной Африке войну за освобождение от колониальной власти англичан и создание самостоятельного государства. Тот факт, что буры намерены были образовать государство сугубо расистское с четким отделением чернокожих от белых, с полным отстранением коренного населения от властных функций, он считал вполне естественным. Ведь и в США, в самом Гайд-Парке между хозяевами и слугами проходила невидимая, но вполне ощутимая граница, особенно когда речь шла о взаимоотношениях с нефами.

Еще в одном случае Франк занял вроде бы прогрессивную позицию. Как раз перед этим произошла молниеносная испано-американская война 1898 года, длившаяся всего лишь три с половиной месяца. Испания признала свое поражение, вынуждена была отказаться от колониальных владений — Кубы и Пуэрто-Рико в Вест-Индии, Филиппин на Тихом океане. Именно по поводу судьбы Филиппин и происходили дебаты. Франклин горячо высказался за прекращение военной оккупации Филиппин Соединенными Штатами, за предоставление архипелагу государственной независимости, тогда как его однокашники были настроены гораздо более «империалистически»: если уж страна получила эту военную добычу, как можно от нее отказываться?! В результате Рузвельт, несмотря на массу данных, приведенных им в доказательство того, что эта территория созрела для полной самостоятельности, дебаты проиграл.

Любопытно, что ни в воспоминаниях, ни тем более в документах не сохранились сведения о детских влюбленностях Франка, о его интересе к противоположному полу. В письмах родным и воспоминаниях есть только рассказы о танцевальных вечерах в Гайд-Парке и по соседству, причем, как правило, о своих партнершах по бальным танцам Франк отзывался в лучшем случае снисходительно, а чаще почти с презрением: одна девочка была названа им слонихой, другая — неуклюжей и не умеющей себя вести. Любопытно, однако, что в одном из писем матушке Франк советует пригласить на вечеринку в их дом Элеонору Рузвельт, не высказав о ней ни одного худого слова ^{54}. Эта девочка — не однофамилица, а дальняя родственница, которая позже станет его женой, — явно произвела на него благоприятное впечатление.

На последнем году обучения пора было подумать о дальнейших планах. Собственно говоря, перспективы продолжения учения были, в принципе, определены заранее — Гарвардский университет, который окончили многие родственники, в том числе и отец Рузвельта. Но здесь был один важный вопрос, который предстояло решить. В университете можно было обучаться четыре года, последовательно переходя с курса на курс и сильно себя не утруждая, особенно при способностях Франклина; но можно было сэкономить год, начав проходить общие университетские курсы еще в средней школе. Для этого требовалось сдать предварительные экзамены. Их было много, и все они были трудны. Однако Рузвельт успешно справился с греческим и латинским языками, алгеброй и геометрией, английской и американской литературой, отечественной и всемирной историей. Все эти экзамены в полном смысле оказались жесткой проверкой памяти, усидчивости, выносливости и, главное, желания добиться поставленной цели.