Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

— Когда Шевалье умирал, я прилетела в Париж — специально, чтобы быть с ним рядом. Но когда я пришла в больницу, где он лежал, мне сказали, что он строго-настрого запретил впускать меня в палату! Знаете, почему? Он не хотел, чтобы я видела его таким. Он так меня любил… он отказался от возможности увидеть меня в последний раз, только чтобы не заставлять меня страдать. Изумительный человек!

Дитрих продолжила турне по Штатам, а затем по Британским островам. Время от времени в аэропортах возникала потребность в кресле-каталке; в таких случаях мать старательно избегала подстерегавших ее фотокорреспондентов, и это превратилось в постоянный кошмар. Ноэл умер у себя в доме на Ямайке. Его знаменитая подруга осудила его за курение и недисциплинированность.

— Видишь? После нашего пари я не выкурила ни одной сигареты и до сих пор жива, а бедняга Ноэл так и не сумел бросить. Он был моим другом. Теперь эти два его хориста получат прекрасные дома — вообще все! Какой ужас! И будут по-царски жить на его деньги. Впрочем, они все эти годы были при нем — возможно, они их заслужили.

Семнадцатого мая 1973 года мои родители «отпраздновали» золотую свадьбу: он — сворачивая шеи цыплятам в Сан-Фернандо Вэлли, она — обедая со своим «последним» в Париже. Какой-то репортер пронюхал про эту дату, чем ее страшно разозлил: мать утверждала, что мне всего лишь двадцать пять лет, что он все перепутал, и намеревалась подать на него в суд.

Седьмого ноября в театре Шейди Гроув в Мэриленде, на окраине Вашингтона, моя мать заканчивала в третий раз петь на бис. Здание театра имело сферическую форму, зрители сидели вокруг сцены, и мать часто меняла положение у микрофона, чтобы ее было слышно во всех частях переполненного зала. Но вот сверкающая фигура повернулась и, сделав несколько шагов, приблизилась к краю сцены, чтобы поприветствовать оркестр и безупречного дирижера. Дитрих отвесила свой знаменитый поклон: ноги совершенно прямые, сгибается только верхняя часть туловища — так низко, что макушка в парике чуть не касается пола, — правая рука в благодарном жесте простерта к дирижеру Стэну Фримену. И вдруг, оступившись, она свалилась в оркестровую яму. Фримен, видя, что Дитрих падает, вскочил на вращающийся табурет в отчаянной попытке ее поддержать, но опоздал. В следующую секунду она, пугающе неподвижная, уже лежала между пюпитрами. К ней стремительно протянулось множество рук, но она прорычала:

— Не трогайте меня! Очистите зал! Очистите зал!

Меня разбудил резкий телефонный звонок. Я схватила трубку и услышала встревоженный голос маминой костюмерши:

— Мария! Мы звоним из театральной уборной. Случилась беда. Я передаю трубку матери…

Сон как рукой сняло.

— Мэсси?

Я слышу, как она прерывисто дышит, пытаясь что-то сказать. Смотрю на часы: четыре тридцать утра по лондонскому времени. Значит, в Мэриленде одиннадцать тридцать, только что закончился концерт.

— Слушай, Мэсси. Вздохни поглубже… говори медленно… расскажи, что случилось. — Я произношу эти слова, как военную команду. Это единственный способ заставить ее взять себя в руки.

— Я упала, — шепчет она.

Я в шоке. Комнату заполняет страх. Я продолжаю выкрикивать вопросы.

— Сломала что-нибудь?

— Нет.

Хоть я и знаю, что парик должен предохранить ее голову от удара, все-таки спрашиваю:

— Голову ушибла?

— Нет.

— Хорошо. А теперь скажи… ноги ушибла?

— Да.

О Боже! Я набираю в легкие воздух и продолжаю:

— Какую ногу?

— Левую.

Господи! Ту, в которой слабее пульс.

— Расскажи мне подробно, не торопясь, что произошло.

От шока ее тон смягчился; она говорит, как девочка, рассказывающая, что с ней стряслось в школе:

— Ты же знаешь, как я всегда кланяюсь в конце и представляю своего дирижера — протягиваю руку, чтобы указать на него зрителям. Ну вот, а сегодня Стэн Фримен сдуру вообразил, будто я хочу пожать ему руку, вскочил на вращающийся табурет, схватил меня за руку, потерял равновесие, упал и потащил меня за собой. Как только я оказалась на полу, я поняла, что все не так плохо: платье в порядке и парик на месте. Но ты ведь знаешь, платье такое узкое, что я не могу в нем встать, да мне и не хотелось, чтобы зрители увидели… в общем, я лежала и кричала перепуганным музыкантам, чтобы меня оставили в покое и чтобы освободили зал. Потом я почувствовала на ноге что-то мокрое, увидела кровь и поняла: меня надо отнести в уборную, но зрители не должны этого видеть, и я продолжала лежать на полу, пока все не разошлись, и тогда меня унесли… Единственное, что я сказала: «Позвоните моей дочери… позвоните Марии».

— Правильно сделала. А теперь внимательно меня выслушай. Ни в коем случае не снимай ни колготок, ни эластичного чулка. Обмотай ногу чистым полотенцем, оставь все как есть и поезжай в госпиталь Уолтера Рида. Не позволяй никому дотрагиваться до ноги, пока не расскажешь, что у тебя неполадки с кровообращением…

Она перебила меня:

— Мы уже сняли колготки. Пришлось снять они были все в крови, и чулок тоже.

Теперь я понимаю, как плохо дело. Эластичный чулок стащили с ноги вместо того, чтобы разрезать, а это значит, что наверняка драгоценная кожа содрана. Мать, скорее чтобы просто настоять на своем, начинает спорить:

— Я не могу в госпиталь. Там фотографы, репортеры…

Я уже ищу номер телефона «Пан Ам».

— Мама, я вылетаю. Не хочешь в госпиталь — вызови хотя бы врача. Нельзя допустить заражения. Ты меня слышишь? Нужно промыть и перевязать рану, тебе должны дать лекарство. И еще ввести противостолбнячную сыворотку — пол в театре грязный. Позвони Тедди Кеннеди. Он найдет подходящего врача в Вашингтоне.

— Ты прилетаешь? Когда?

— Первый рейс из Лондона в десять утра. Попробую на него попасть. В Вашингтоне я буду… — я смотрю на часы: пять утра, — сегодня около шести вечера, по вашему времени. А сейчас возьми два кусочка сахара и положи под язык. Пускай тебя завернут в одеяло, чтобы было тепло, и отвезут в гостиницу. И не поднимай высоко ногу.

— Не поднимать?  — По ее тону я понимаю, что она именно это и сделала.

Я забронировала билет на первый утренний рейс. Поскольку Билла не было дома — он уехал по делам в Нью-Йорк, — я позвонила своему женатому сыну, который жил в Лондоне:

— Пит, прости, что так рано — мне нужна твоя помощь.

— Да, мам. Валяй!

— Она упала в Вашингтоне и открыла ногу.

— О Господи!

— Я должна лететь… вы с Сэнди сможете присмотреть за Полом и Дэвидом?

— Ну конечно! Мы прямо сейчас приедем, накормим их завтраком и отправим в школу. Не волнуйся, здесь все будет в порядке — поезжай!

Я прилетела в Вашингтон под вечер, сразу поехала в гостиницу и нашла мать в номере, перевязывающей поврежденную ногу — она собиралась в театр на вечернее представление. Рана была глубокой, размером с мужской кулак. Из-за плохого кровоснабжения она довольно скоро перестала кровоточить; по этой же причине мать не ощущала боли. Самой большой опасностью сейчас была инфекция.

Для меня сенатор Кеннеди остался маленьким мальчиком, которого я знала, как Тедди, в далекие летние дни 1938 года. Он был очень доброжелателен и крайне серьезно относился к любым поручениям. Стоило сказать: «Ох, Тедди, я забыла книжку», как он припускал на своих толстеньких ножках и бежал всю дорогу от пляжа до гостиницы. Мать связалась с ним — и он договорился, чтобы ее немедленно приняли в крупнейшем медицинском центре в Бетезде. Но она отказалась туда ехать; тогда он назвал фамилию одного вашингтонского врача, на которого можно положиться. Тедди ни словом не упомянул о трагедии в собственной семье. Его сыну в ближайшие дни грозила ампутация ноги — у мальчика была саркома.

Разумеется, я заставила мать обратиться к этому врачу. Но поскольку тот не пожелал выполнять ее указания и не прописал никаких «волшебных снадобий», он ей не понравился. Доктор понимал, что без восстановления кровоснабжения нога не заживет. А так как мать слышать не хотела о хирургическом вмешательстве и отказалась даже обсуждать эту тему, он предложил единственное, что ему оставалось: инъекции, антибиотики и ежедневные перевязки — во избежание заражения; это позволяло надеяться, что рана останется стерильной, пока мать не образумится. Ни одно из этих предложений Дитрих не удовлетворило, и она позвонила в Женеву, чтобы посоветоваться с профессором Де Ваттвиллем. Тот, очень хорошо зная мою мать, прописал инъекции стольких новейших «чудодейственных» препаратов, сколько мог придумать. В основном это были витамины, концентрированные белковые растворы и безвредные гормоны; для их доставки — как будто в Америке они были недоступны — была организована курьерская служба. Когда профессор в разговоре упомянул о ее плохом кровообращении, она бросила трубку. Я настояла на отмене предусмотренных контрактом вашингтонских концертов.