Дневник. Том 2

Суббота, 4 февраля.

<...> Сегодняшний финансовый кризис породил недурной

анекдот. Бедняга, из числа ощипанных, рассказывая знакомому

о своем разорении, напоследок говорит: «И вот, теперь я не

знаю, где взять сотню франков». — «А я не знаю, где взять два

миллиона!» — отвечает тот и сует ему сто франков в руку.

Шолль будто бы сказал Мопассану, что решительно соби

рается оставить политику * и засесть за роман, но не знает,

стоит ли писать роман аналитический в духе Бальзака, или же

приключенческий в духе Понсон дю Террайля... что у первого

есть собственно человек двадцать поклонников, вроде Шолля,

а романы второго читаются в самых глухих городишках и де

ревнях. Ну и писатель, нечего сказать, и что за низменные

идеалы в этой жалкой голове!

Вторник, 7 февраля.

Валлес, который завидует всякой славе, если это не его слава,

и не возражает, чтобы мое имя гремело в прошлом, но не в на

стоящем, почти добродетельно возмущается мной *, делает из

меня помесь маркиза де Сада с мадемуазель де Скюдери, сравни

вает мою книгу с жужжанием шпанской мушки в больничном

колпаке, высмеивает описанную мною сардоническую агонию.

Да, не отрицаю, эта сардоническая агония — вымысел, плод

воображения... но она возможна, она вероятна. Я не осмелился

бы описывать ее, если бы не имел некоторых сведений. Вот что

случилось с Рашелью. У нее была старая служанка, к которой

она была очень привязана, я списал с нее старуху Генего. И эта

служанка заболела, тяжело заболела; однажды ночью актрису

разбудили, говоря, что больная в агонии. Вся в слезах, Рашель

спускается вниз, она искренне горюет; но не прошло и четверти

часа, как артистка уже с головой ушла в наблюдение за агонией

этой женщины, которая стала для нее чужой, стала сюжетом.

Об этом случае мне рассказала Дина Феликс *. < . . . >

298

Среда, 8 февраля.

Мои собратья не замечают, что «Актриса Фостен» совсем не

похожа на мои прежние книги. Они, по-видимому, и не подозре

вают, что в этом романе есть нечто совершенно новое: в изу

чение действительности введены поэзия и фантазия, — и что я

попытался продвинуть реализм вперед, придать ему некие ли

тературные полутона и светотени, которых ему недоставало.

В самом деле, разве природа перестает быть реальной, когда на

нее смотришь при свете луны, а не при блеске полуденного

солнца?

Да, в моей последней книжке есть что-то новое, и быть мо

жет, лет через двадцать вокруг нее возникнет целое направле

ние, так же как ныне есть направление, восходящее к «Жер-

мини Ласерте».

Суббота, 11 февраля.

«Актрису Фостен» крушат по всей линии. После Ульбаха —

Шапрон, после Шапрона — Дельпи. Все эти господа отрицают за

книгой какие бы то ни было достоинства. Вот как выражается

по этому поводу Дельпи: «Господин де Гонкур выпустил совер

шенно бессмысленный роман. Безумно претенциозный стиль,

содержания никакого; характеры неестественные или плохо вы

писаны; наконец, ничего подобного в жизни не бывает. Да к тому

же — скучища!» Правда, несколькими строками дальше госпо

дин Дельпи вещает, что совершенный роман девятнадцатого

века призван дать Людовик Галеви. <...>

Хороши же нынешние критики, предрекающие нам, что

вскоре будет безраздельно царить литература в духе Беркена.

Беркинады никогда не взрастают на гнилой почве скептического

и насмешливого общества. Для них нужно, чтобы нация обла

дала если не простодушием, то по крайней мере способностью

строить иллюзии, иллюзии, какие были в годы, близкие к 1789,

и каких нет в 1882 году. < . . . >

Вторник, 14 февраля.

Ужасный грипп не дает мне выйти из дому, извне сюда не

доходит никаких известий о моей книге. Ну не насмешка ли, что

в это самое время Коломбина из «Жиль Бласа» рисует моего

почтальона согнувшимся под тяжестью писем, которые я будто

бы днем и ночью получаю от женщин? *

299

Четверг, 16 февраля.

Сегодня, будучи совсем больным, я вывел пером название

первой главы моего романа, «Тони-Френез» * (название услов

ное).

Пятница, 17 февраля.

Болезнь меня доконала, я не держусь на ногах и совсем не

в состоянии работать; вновь раскрываю свое завещание * и за

бавляюсь тем, что раздаю пустяки на память людям, которых я

люблю в этом мире.

У меня нет неприятного чувства, что я набрасываю записи

post mortem 1. Но написанное не всегда весело перечиты

вать, и поскольку я ставлю точки над «i» только при вторичном

чтении, моему завещанию их будет не хватать. < . . . >

Понедельник, 6 марта.

Сегодня снова, как в прежние времена, состоялся наш обед

Пяти, на котором уже не было Флобера, но еще присутствовали

Тургенев, Золя, Доде и я.

Душевные горести одних, физические страдания других на

водят нас на разговор о смерти — и мы говорим о смерти вплоть

до одиннадцати часов, порой уклоняясь в сторону, но неизменно

возвращаясь к этой мрачной теме.

Доде говорит, что мысль о смерти преследует его, отравляет

ему жизнь; всякий раз, когда он въезжает в новую квартиру, он

невольно ищет глазами место, где будет стоять его гроб.

Золя рассказывает, что после того, как скончалась в Медане

его мать и лестница оказалась слишком узкой, так что гроб при

шлось вытаскивать через окно, всякий раз, как взгляд его па

дает на это окно, ему приходит на ум вопрос: кто будет выта

скивать его гроб или гроб его жены?

«Да, с того дня мысль о смерти подспудно таится в нашем

мозгу, и очень часто — у нас теперь в спальне горит ночник, —

очень часто ночью, глядя на жену, я чувствую, что она тоже

не спит и думает об этом; но оба мы и вида не подаем, что ду

маем о смерти... из стыдливости, да, из какого-то чувства стыд

ливости... О, эта страшная мысль!» И в его глазах появляется

ужас. «Бывает, я ночью вскакиваю с постели и стою, секунду-

другую, охваченный невыразимым страхом».

1 Посмертные ( лат. ) .

300

«А для меня, — замечает Тургенев, — это самая привычная

мысль. Но когда она приходит ко мне, я ее отвожу от себя вот

так, — и он делает еле заметное отстраняющее движение ру

кой. — Ибо в известном смысле славянский туман — для нас

благо... он укрывает нас от логики мыслей, от необходимости

идти до конца в выводах... У нас, когда человека застигает ме

тель, говорят: «Не думайте о холоде, а то замерзнете!» Ну и вот,

благодаря туману, о котором шла речь, славянин в метель не

думает о холоде, — а у меня мысль о смерти сразу же тускнеет

и исчезает».

За обедом мы упрекали, и справедливо, молодых в том, что

они смотрят на природу не собственными глазами, а сквозь

книги своих предшественников.

Четверг, 9 марта.

Обед у Золя.

Изысканный обед: зеленый суп, лапландские оленьи языки,

рыба по-провансальски, цесарка с трюфелями. Обед для гурма

нов, приправленный оригинальной беседой о самых вкусных

вещах, какие только может подсказать воображение желудка,

и под конец Тургенев обещает угостить нас русскими вальдшне

пами — лучшей дичью на свете.

От пищи беседа переходит к винам, и Тургенев, со своим

неподражаемым искусством рассказчика, изображает нам,

словно художник, легкими мазками, как на каком-то немецком

постоялом дворе распивают бутылку необыкновенного рейн

ского вина.

Сначала описание залы в глубине гостиницы, вдали от улич