Мёртвая зыбь

— А вы скажите, что вы не верблюд, а бык, и не боитесь даже шпаги тореадора.

На этой шутке, не подозревая, что она уже прозвучала в кабинете министра, друзья-фантасты расстались.

Но около Ефремова вертелись другие “соратники”, явно радуясь, что флагман фантастики наступил на муравейник, вызвав там переполох.

Кабинет министра культуры СССР ничем не напоминал ни муравейник, ни арену для корриды, где сидели тысячи людей, жаждущих кровавого зрелища игры со смертью смельчака в ярком наряде.

Все тихо и спокойно было в приемной, где никто не ждал приема.

Иван Антонович, большей, могучий, вошел туда, ощущая неловкость от своей громоздкости.

Маленький, по сравнению с ним, референт поздоровался и суетливо нырнул в кабинет, пообещав, что доложит министру о приходе профессора.

Через минуту он открыл дверь и пригласил писателя войти, пропуская его мимо себя.

Демичев встал из-за стола и вышел Ефремову навстречу:

— Рад приветствовать в вашем лице, Иван Антонович, первого нашего фантаста и выдающегося ученого с мировым именем. Я с восхищением прочел ваш последний роман “Час быка” и хотел бы поделиться с вами своими впечатлениями. Прошу вас, садитесь на диван, а я сяду на стул перед вами.

— Я признателен вам, Петр Нилович, за готовность побеседовать со мной.

— Это я никогда не забуду общения с таким гигантом мысли и тонким художником, как вы, с неподражаемым полетом фантазии, мечты и провидения.

— Вы несколько преувеличиваете, Петр Нилович.

— Нисколько. Я просто хочу, чтобы вы почувствовали вес и значимость каждого написанного вами слова. Вы, наверное, ждали, что я буду нападать на вас, упрекать за невольно вызванные ассоциации не так давно пережитых нами дней, осужденных нашей партией. Я не стану этого делать, а хочу просить вас служить нашему делу построения коммунизма, как мирного общинного строя. Именно вы, ваш авторитет, ваш талант, как никогда важны в этом святом деле. Нашей партии нужны такие богатыри, как вы, бойцы-философы, способные овладеть сердцами миллионов людей, воодушевив их на великие свершения. Посмотрите с этих позиций на свой, обсуждаемый роман. Все ли в нем отвечает задачам, о которых я говорю. Думаю, что у вас найдется больше претензий к нему, чем я мог бы высказать.

— Я никогда не считаю достигнутое конечным.

— Слова не мальчика, а мужа, не пустослова, а мыслителя, к кому прислушиваются миллионы людей, о которых я говорил. И я хочу, чтобы вы, уходя отсюда, почувствовали особую свою ответственность перед ними за все, что в состоянии сделать. Я благодарю вас за все сделанное и жду решающего прорыва в вашем творчестве. Если вы не возражаете, то мой шофер отвезет вас домой. Желаю вам здоровья и успеха в вашем столь значимом творчестве. Мы верим вам. Мы уверены в вас.

Ефремов уходил, если не окрыленный, то взволнованный, думая, что он сделал и что надо еще успеть сделать.

Проводив маститого гостя, министр вызвал референта:

— Позаботьтесь, чтобы из издательских планов и библиотечных рекомендательных списков был изъят роман “Час быка”, — хмуро сказал он.

Это был страшный для Званцева телефонный звонок.

Оргсекретарь Московского отделения Союза писателей Виктор Николаевич Ильин, бывший генерал КГБ, позвал к телефону жену Званцева и попросил подготовить мужа к известию о кончине Ефремова.

— Ты знаешь, Саша. С Ефремовым плохо, — отводя глаза, — начала она.

— Почему об этом звонит Ильин, а не Тася, жена Ивана Антоновича? Он умер? — холодея, догадался Званцев.

И он помчался на квартиру Ефремова. Застал в слезах Таисью Иосифовну и по-мужски спокойного сына Ивана Антоновича Аллана.

На поминках за накрытом в кабинете Ефремова столом Званцеву выдалось сидеть рядом с Еремеем Парновым, который не скупился на похвалы в адрес покойного.

Через месяцы, Званцев вспомнит об этом, когда тот же Парнов откажется за недостатком времени от участия в комиссии по литературному наследию Ефремова. Другие его поклонники, присутствовавшие на похоронах, позже проявили себя по иному.

Ефремов был мечтателем, увлеченным романтикой Востока. Он написал несколько романов об Индии, которые не публиковал, но давал читать Званцеву. И перед кончиной завещал жене, чтобы прах его после сожжения тела, развеять над Гангом, где он никогда не был.

Таисья Иосифовна не могла отказать себе в праве посещать могилу любимого мужа, и она сочла возможным выполнить его завещание частично: прах его похоронить не в Москве, чего он не хотел, а в Ленинграде, на Карельском перешейке в Комарово, где Дом творчества писателей.

Выполнив через несколько дней после кончины мужа эту печальную миссию, она вернулась в Москву, где ее ждал нежданный удар.

Открыв на звонок дверь и с облегчением подумав, что кто-то пришел из друзей, будет с кем перекинуться словом, ошеломленно застыла на пороге.

Перед нею стоял офицер КГБ, а за ним несколько человек в такой же форме.

— Из Комитета госбезопасности. Вы будете гражданка Ефремова Таисья Иосифовна?

— Да, я. А что такое?

— Третий день сюда приходим. Хоть розыск объявляй.

— Я в Ленинграде мужа хоронила.

— Не путайте, гражданка. Госбезопасности известно, что он в Москве умер.

— Он так завещал.

— С завещанием разберемся, когда обыск у вас произведем. Посторонитесь, пожалуйста.

— Этого не может быть!

— Еще как может, — усмехнулся офицер, пропуская в квартиру помощников.

С ужасом смотрела она, как принялись они за свое мрачное дело, переворачивая вверх дном священный для нее кабинет великого, как она считала, писателя и ученого.

— Почему? За что? — в отчаянии обращалась она к скуластому, узкоглазому офицеру. — Он же лауреат Сталинской премии, дважды кавалер Ордена трудового Красного знамени, профессор! Кроме того, умер.

— Раз умер, брать не будем. Вас, если понадобится, допросят. Звания и регалии во внимание не принимаются.

Сотрудники госбезопасности брали с полок от пола до потолка книги, перелистывали их, вытрясали, убеждаясь нет ли чего между страниц и бросали на пол.

Рукописи и Ефремовские, и переданные для рецензирования, не читая складывали, чтобы забрать с собой.

Ящики стола выворачивали, содержимое высыпая на стол или тоже на пол. Заинтересовались сигнальной лампочкой от лифта, завалившейся между инструментами.

— Так! — многозначительно протянул офицер. — А рацию где прячете? Не запирайтесь. Все равно найдем.

— Это же от лифта. Иван Антонович купил и не успел в домоуправление передать.

— А кому надо по рации успел передать?

— Я вас не понимаю.

— И понимать нечего. Дача где?

— Да нет у нас дачи!

— Раз нет, здесь искать будем.

Разгромив кабинет, перешли в другие комнаты, и только к вечеру, забрав несколько книг, рукописи и, оставив телефон следователя, уехали.

Таисья Иосифовна была в полной растерянности, подавленная, растоптанная.

Приехал сын Ивана Антоновича мужественный, весь в отца, Аллан и они вдвоем старались привести в порядок кабинет. На помощь им пришел ученик Ефремова и друг их дома Петр Константинович Чудинов, палеонтолог, доктор наук, только что вернувшийся из экспедиции.

И больше никого ни на другой, ни в последующие дни не появлялось в словно зачумленной квартире.

Исключение составил лишь Званцев, с возмущением узнав о горьком событии.

— Никого из писателей, друзей или учеников, — жаловалась Тася приехавшему Званцеву, — ни Аркадия Натановича Стругацкого, ни Еремея Иудовича Парнова и других, кто без малого у Ивана Антоновича каждый день бывал, можно сказать, дневал и ночевал, теперь не видно. Все, как отрезали.

— Я этого так не оставлю, — пообещал Званцев.

— Что можно сделать, Александр Петрович? Как остановить летящий на тебя паровоз? Под колеса броситься?

— Нет, Таисья Иосифовна. Есть еще правда на свете!

И, вернувшись домой, сел за письмо в Политбюро о недопустимом надругательстве над наследием выдающегося писателя, единственного, кто написал роман о коммунистическом обществе, только что скончавшегося, но чья память растоптана никем не санкционированной враждебной советскому обществу акцией. Она приведет к лишению читателя произведений яркого, уносящего в желанные дали писателя, если произведения его окажутся под запретом. И это тогда, когда он не может сказать ни слова в свое оправдание и слова его заключены только в том, что он написал. Долг Партии защитить пропагандиста ее идеалов и одернуть проводников былых, осужденных ею методов.