Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Дорогой Алексей Иванович.

Насчет Музея — радоваться рано. Газета во многих отношениях выступила очень некрасиво — не поговорив, напр., с семьей, хотя речь идет о человечьем жилье. Цель мне не совсем ясна. Кроме того, нельзя повторить ошибку К. И.: он подарил Библиотеку поссовету, у которого нет ни денег, ни культурных сил, ни желания ее содержать. Я хочу подарить комнаты К. И., со всеми вещами, государству, но в лице какого-нибудь высокого и культурного учреждения. Газета же мечтает о каком-то парке для детей. «В доме много диковинок». Все время подчеркиваются заводные игрушки — а не 5 тысяч томов, живопись Коровина и Репина; из К. И. делают набивное чучело Деда-Мороза, а он написал «Живой как жизнь», «Современников» и «Чехова». Ни одной его книги для взрослых в плане ни одного издательства нет… Такова же и трактовка дома — какая-то избушка на курьих ножках, а не дом писателя.

Со мной, разумеется, никто не разговаривает — меня и на свете нет, непонятно, почему я там где-то живу — пока я это терплю молча, но превратить дом К. И. в какое-то кафе-мороженое для детей младшего возраста — не позволю.

_____________________

Домик Чехова в Ялте принадлежит Гос. Библиотеке им. Ленина. Вот это — дело.

Дорогой Алексей Иванович.

У меня такое впечатление, что одно мое письмо к Вам в Комарове все-таки пропало, хотя и послано было заказным (11/VI). Ответили Вы мне на маленькую предыдущую записочку, а на письмо — нет.

Но сейчас не до того — Бог с ним (с тем, кто крадет письма). У нас, милый друг, беда.

18/VI Люша ехала в такси по Садовому кольцу; из переулка, не по правилам, вылетел грузовик. Шоферы остались целы, а у Люши сотрясение мозга. Она потеряла сознание (ненадолго); с улицы ее доставили к Склифосовскому.

Удар пришелся на левую сторону черепа.

Трещины черепа нет.

Она провела 10 дней в больнице.

Дорогая Лидочка!

Бесконечно давно не было ничего ни от Вас, ни от Люши. Я не знаю даже, попала ли в Ваши руки бандероль с двумя экземплярами «Звезды», где напечатаны мои записки о Корнее Ивановиче.

Я уже писал Вам в нескольких письмах, что мы уговорили Машу не пытаться в этом году поступать в вуз. Ей надо серьезно полечиться, набраться сил. Да и пробелов в ее образовании после десятилетней школьной каторги — немало. Ничего страшного в этом нашем решении, мне кажется, нет. Ведь вчера Машке исполнилось всего 17 лет.

Этот день мы провели в Выборге, где были первый раз. Общее впечатление тягостное. Красивейший (т. е. сохраняющий следы былой красоты) город — без души, без традиций, без интеллигенции, без единого старожила…

Не обманывает ли меня память, что в Выборге жила и училась Тамара Григорьевна? Или я вообразил это? Но вчера я то и дело представлял ее — десятилетнюю — пятнадцатилетнюю — то выходящей из подъезда гимназии, то сидящей на скамейке в парке, то стоящей в Спасо-Преображенском соборе — таком провинциально-милом, каком-то петровско-суворовско-гоголевском.

В Комарове — особенно Маше — скучновато, шумновато и грустновато: за редкими (и меткими) исключениями сюда не пускают людей моложе 50 лет.

Дорогой Алексей Иванович.

Этим летом меня впервые охватила полная неписьмоспособность. До сих пор я всегда обижалась на друзей, если они оказывались дурными, неаккуратными корреспондентами, и вот сама проштрафилась хуже всех.

Главное мое несчастье этого лета Вы знаете: грузовик, налетевший на Люшино такси; страшная палата у Склифосовского. Потом ее отъезд, потом письма от нее, написанные не ее рукою. Сегодня она вернулась.

Из того, что случилось со мною за время отсутствия Люши, из поддающегося описанию, прилагаю краткий перечень:

1) на меня упала, внезапно оборвавшись, дверца зеркального платяного шкапа — и здорово треснула меня по голове. Как я ее удержала и не упала сама — не понимаю. Как о мое лицо не разбилось зеркало — не знаю.

2) Литфонд упорно отказывал мне годами в ремонте дачи. И вот случилась катастрофа: крыша протекла и полилась вода в кабинет К. И.

Десять дней мы с Кларой Израилевной вымогали рабочих. Наконец их нам послали — и теперь там с грохотом латают крышу. А в городе снова испортился лифт, и мне было некуда от грохота деться.

3) Наконец начали работы по установлению памятника на могиле. До сих пор это было самое для меня милое место на земле. Теперь, пока там роют, копают и пр. — я туда не хожу. И будет гранит и памятник, а не милые мои кресты и лавочка.

Дорогая Лидочка!

Здесь, в Комарове, зверски холодно. Вероятно, и в Переделкине не лучше. Где Вы? Там или в Москве? Если в Переделкине — то в каком доме? Надеюсь, не в Пиво-водах?

Сравнительно недавно, когда я чувствовал себя немножко получше, мы совершили поход в Пенаты. Заглянули и на Ваш участок. Вспоминали то и дело «Памяти моего отца». А в доме Репина долго стояли перед портретом Корнея Ивановича. Впрочем, не так уж долго. Магнитофон сделал свое дело, и нас, вместе с другими посетителями, попросили перейти в следующую комнату.

Дорогой Алексей Иванович.

Вы спрашиваете — в Москве ли я? Я на своем зимнем режиме, то есть сменяю Кларочку: со среды до субботы на даче я; в субботу приезжает туда она и сменяет меня до среды.

28-го было как-то у нас очень стройно, гармонично; нелюбимых почти не было; почти все любимые — были. Впервые я увидела памятник. Конечно, простые кресты мне были милее; памятник очень благороден, со вкусом, но какой-то слишком торжественный, не сельский и не корнейивановический… «Открытия» мы не устраивали; молча простояли на могиле минут 20… потом пошли к нам. Слушали голос К. И. (вот это потрясает); воспоминания о нем Н. Ильиной (хорошие) и статью Буртина — блистательную… [522] А кончилось все ужасом: известием о смерти Ильи Львовича Слонима, мужа Тани Литвиновой, от третьего инфаркта. Памятник — это его работа; утром он звонил, жаловался на нездоровье, и Люшенька ему обещала вечером сообщить впечатления тех, кто видел. А днем он умер. Таня была в Кобулетах; всю ночь Володя звонил туда, требуя, чтобы телеграмму ей доставили ночью, потому что самолет — утром; телеграфисты отказывались; наконец милиция — тамошняя — согласилась. Весь следующий день Люша дежурила на аэродроме, встречая Таню, а погода была нелетная…

Итак, скульптор скончался в тот же день, что и К. И., и хоронили мы его тоже в день похорон К. И. — 31-го.

Такого достоинства, спокойствия и душевной грации, какие проявила Таня на похоронах, — я никогда не видала. Нет, видала: когда Т. Г. хоронила С. М. и Е. С. [523] Только Тусенька плакала, а Таня нет, но не в окаменении, а живая, добрая, сосредоточенная на своем и все время заботящаяся о других: чтоб не простудились, не устали. И очень красивая.

Я подивилась тому — слушая речи, — насколько художники говорят искреннее, проще, ярче, гораздо менее трафаретно, чем в соответствующих случаях казенные писатели.

Итак, 28-го скончался Слоним.

А за 2 недели до этого в семье моего друга утонул сын — 22 лет — в бассейне [524].