Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

И все-таки — и на той и на другой я споткнулся. В «Вопросах литературы», где охотно приняли мои «Заметки», меня попросили снять «только одну главу» — о редактуре «Часов», как написанную якобы «не на тему». Вы понимаете, конечно, что просьбу эту я не уважил, потребовал статью вернуть. Отдал ее в «Сибирские огни», где меня давно просили о материале. Статью приняли, поставили в ноябрьский номер [513]. Туда же, в «Сибирские огни» я отдал и воспоминания о Корнее Ивановиче. Промурыжив эти воспоминания больше двух месяцев, на днях мне вернули их по моему телеграфному требованию. «Напечатать не можем» [514]. А ведь очень просили. И благодарили.

Корректуру «Заметок о мастерстве» не прислали, несмотря на телеграфное же напоминание, и я готов теперь к любым неожиданностям и к любой подлости. Но эти неожиданности не будут все-таки громом среди ясного неба, а подлость меня не удивит и не ужаснет. Повторяю: Я знал, что будет с этими рукописями еще весной, когда услышал о выходе чеховской книги [515]. И был несказанно удивлен, когда ко мне обратился Сивоконь с просьбой о статье.

По-видимому, и в самом деле нельзя служить и Богу и Мамоне.

Это письмо передаст Вам Соня Ивич [516], которая должна сегодня к нам прийти.

Я все это время чувствовал себя скверно. Лежал. Сердечный приступ. Потом, не долечившись, поехал хоронить М. Л. Слонимского и опять свалился.

Сейчас получше. На ногах. И даже, как видите, за столом.

Дорогая Лидочка!

Сегодня все мы — и Элико, и Маша, и я — с Вами, с Люшей, со всеми, кто в Переделкине на горе.

Послал Вам телеграмму [517]. И сегодня же получил 10-й номер «Семьи и Школы». Боялся раскрыть его. Знал (писал об этом С. И. Сивоконь), как демонически-двусмысленно звучит фраза, на какой обрывается публикация. Ужасно огорчительно, что не удалось донести до читателя нерасплесканными все главы — вплоть до той, где стихи. Но, Вы знаете, Лидочка, очень хорошее очень испортить трудно. Уверен, что и за то, что осталось, сохранилось, читатель скажет спасибо. A sapienti sat [518]. Уже есть такие. Встречал.

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо за телеграмму. Да, вот уже и три года прошли с тех пор, как мы вместе с Вами стояли над гробом; снег падал, мокрый, ему на лоб и лицо и милую руку.

Вчера впервые за последние годы день был ясный, светлый, сухой, предморозный — без слякоти. Народу на могиле и дома было много, но, к счастью, меньше, чем в бестолковое 1 апреля. Были, конечно, и чужие — во всех смыслах — но их было человека 3–4, не более, а остальные были либо близкие К. И., либо нам с Люшей, и уж во всяком случае — сосредоточенные. Вернувшись с могилы в дом, мы ели и пили; потом кое-кто уехал, кое-кто поднялся в комнаты К. И., а потом все оставшиеся собрались в комнате у меня и слушали воспоминания о К. И. Начали с Ваших. (Владимир Иосифович опасался было, что Вы рассердитесь — «мы не спросили», но я твердо сказала: «нет, не рассердится» — и мы начали с Вас.) Читал Владимир Иосифович. Слушали с необыкновенной заинтересованностью, живостью, увлеченностью, пониманием, «смеялись там, где следует», как говорил С. Я. Читал Владимир Иосифович очень хорошо. А я снова порадовалась правде, глубине, сложной простоте Ваших воспоминаний. Их писательской виртуозности.

Толстой говорил: «будет просто, когда напишешь раз со сто».

Потом Клара Израилевна прочла воспоминания Комы Иванова. К сожалению, это всего лишь клочки.

Потом Люша прочитала письмо К. И. к Оксане Иваненко. Адресат не весьма стоящий, но письмо замечательное — о Тарасе Шевченко и о Некрасове и о том, почему он, К. И., никогда не соглашается писать биографию Некрасова.

А после послушали голос К. И.

«Тараканище» и переводы английских песенок.

Этого перенести невозможно.

То есть — я — не могу.

_____________________

Вы написали мне всякие утешения по поводу «Семьи и Школы».

Спасибо, милый друг; но право же я давно не думаю о «Семье и Школе». Все естественно, и во всем я сама виновата. И, главное, с тех пор столько случилось — навалилось — нового, — что мне уж не до «Семьи и Школы».

Еще раз спасибо за телеграмму, за самое дорогое на земле — братскую память.

Дорогой Алексей Иванович.

Спасибо Вам и Элико за все, и за подарки, и за Ваши голоса, и за то, что побывали.

Спасибо и за «Сибирские огни» [519]. (Кстати, заметили ли Вы совпадение — неподалеку от Вашей статьи — заметка о «Солнечном веществе» Матвея Петровича?) [520]

Фина прочитала мне Вашу статью. Конечно, она вполне «пантелеевская». Не литературоведение, а то, что и должно: литература о литературе. То есть Ваша статья — литература.

Со мной Вы обошлись уж очень по-дружески. Ну что я тогда умела! Ровно ничего, ноль! Единственное достоинство в работе с Вами, которое я за собой признаю, — это то, что работать я Вам не мешала. Это правда. [521]

Теперь скажу, чего, мне кажется, Вы зря не договорили — а я все время ждала, оно было у Вас вот-вот на пере, по дороге. Я не для восхваления ленинградской редакции, а просто потому, что так было и что следовало бы объяснить молодым прозаикам необходимость и единственность этого метода, раз уж Вы говорите об инструментовке и ритме прозы.

С. Я. всегда всякую чужую прозу — каждый абзац — читал вслух, учил авторов и нас читать вслух и непременно слушать. Ритм, пауза, звуки, переход. Он доходил в этом иногда до комического: автор читал 2 абзаца, потом С. Я. — вслух те же 2 абзаца — потом давал Т. Г., потом мне и при этом на меня кричал: «Вы читаете нарочно хорошим голосом! Читайте не замазывая». Это чтение прозы вслух в сущности и было главным редакционным методом работы: слушать любой текст как стихи. (Даже примечания!) Для меня он не был нов, потому что К. И. всегда именно так писал — и читал! — свои статьи. Конечно, со временем, приучившись слышать фразу и соотношения слов и фраз вслух, уже проделываешь эту операцию молча: читаешь глазами, а слышишь ухом. Так, наверное, певец или пианист, читает ноты: про себя, но слыша.

Я потом испытала удивление, когда мне случилось работать в редакциях «Нового Мира», «Пионерской Правды», «Литературного Наследства». Чтобы расслышать, почему тут на странице ничего не вышло — сидя с автором рядом, читаешь вслух. Он встревает — перебивая, не догадываясь, что ему делать и что за странное занятие. Он не знал, что прозу следует слышать.

Вот, мне кажется, не говоря о ленинградской редакции, Вам надо было посоветовать молодым читать себя вслух.

Может быть, я и не права и все это само вытекает из Вашего рассказа о собственной работе. Может быть. Примеры удивительные. И из «Пакета», и из «Часов», и из «Маруси Федоровны».

Интересно, какие будут отклики на эту статью. Уверена, что посыпятся во множестве.

Дорогая Лидочка!

Больше месяца не было от Вас весточки.

Рад был узнать (из двух московских газет), что принято решение о создании музея Чуковского. Теперь будем жить надеждой, что хорошая идея не будет испорчена.