Л. Пантелеев — Л. Чуковская. Переписка (1929–1987)

Дорогой Алексей Иванович.

Начну, чтобы не позабыть, с просьбы. В этом году большое и радостное событие в школе: в рекомендательный список книг для внеклассного чтения введен и Герцен: «Былое и Думы». И вот в Переделкинской библиотеке не стало хватать экземпляров этой книги! Просят меня библиотекарши собрать у писателей поболее. Я на что рассчитываю: если человек покупает Собрание Сочинений, то у него может остаться отдельное издание… Так вот, милый друг (мой и Библиотеки К. И.!), нет ли у Вас

«Былого и Дум»,

«Войны и Мира»?

и вообще любых не нужных Вам классических произведений? Дело все в том, что Библиотеку посещают ведь не только дети, но и юноши, и пенсионеры, и очень хочется насытить их… Вы живете в доме, где наверное у многих, кроме Собр. соч., имеются отдельно — у кого «Вишневый сад», у кого «Отцы и дети», у кого «Два гусара»…

Все это нам очень нужно. (Адрес — мой, московский.)

_____________________

С «Семьей и Школой» так: № 9 лежит у меня (и у Вас) на столе; для № 10 я продержала уже обе корректуры (эта удивительная редакция дает мне и гранки и верстку); для № 11 я продержала гранки. № 11 — это стихи; пока что там все по-моему. Но ждать еще долго: 15 ноября. Полтора месяца…

Ваше вступление отличное.

Об Элике… Очень мне жаль Ваших нервов. У меня с ним отношения корректные, но я никакой симпатии не чувствую к нему. Одно могу сказать в его защиту, — если только это можно счесть защитой! — он действительно слепоглухорожденный и многое мерзкое, что он творит (он ведь и мне сделал несколько гадостей), он совершает, совсем не понимая неприличия своих поступков. Отца своего он, по-видимому, любит — однако загубил собрание сочинений, напихав туда множество плохих стихов. Ни слуха, ни вкуса, а самоуверенность, настырность — страшные. Известно ли Вам, что он продолжил несколько неоконченных переводов С. Я. и напечатал их за подписью: С. и И. Маршак? Но ведь не было такого содружества при жизни С. Я.; это ведь не Белых и Пантелеев!

В VIII томе множество писем, которых печатать не следовало. Примечания были малограмотные — и фактически и стилистически (я читала корректуры писем ко мне, Ал. Иос., К. И., Т. Г.). Составлял комментарий бандит по фамилии Чулков. И тут мне пришлось вступить во временный союз с Эликом: он поддержал меня против Чулкова, понимая, вероятно, что примечания скандальные. С помощью Элика наиболее вопиющие ошибки удалось исправить. (Читала и Ал. Иос.) С помощью в том смысле, что он — пробивная сила в издательстве, а я — ноль.

И вот тут, читая корректуры после Элика, я увидела, в какой мере он беспомощен. Он наивно полагает, будто можно издавать С. Я. Маршака, не зная ровно ничего ни о ком более. И какую бы чушь ни воротил комментатор — Элик все спокойно пропускал. Вся его работа была — ссылки на другие томы: «см. т. 6», или «см. т. 5», причем когда я см. — то и то — с ошибкой! Он даже корректурных знаков не знает как следует.

Но осмеливается создавать подпись: С. и И. Маршак! И вообще считает себя литератором: ведь он столько опубликовал!

При этом у него есть бесспорная одна заслуга: архив. В дивном порядке архив С. Я.

Интересно бы знать, зачем именно сейчас Вы ему понадобились, т. е. мир с Вами?

Впрочем, он не любит находиться в ссоре с людьми, которые окружены уважением и любовью.

_____________________

Приобретите все же 8-й том нового Собр. Соч. Маршака. Там кое-что интересно; а кроме того на стр. 125 напечатано:

«Очень нравится мне Ваша мысль написать о Пантелееве. Конечно, он самый талантливый из всей нашей литературной молодежи и заслуживает того…» и т. д.

Это — письмо С. Я. к К. И. от 7 мая 1933 г., Sorrento.

К сожалению, того письма К. И., на которое С. Я. отвечает, в архиве у С. Я. не сохранилось. И я в примечании могла только указать (за Чулкова!), что К. И. о Пантелееве тогда-то и тогда-то все же написал. (Ни Элик, ни Чулков этого не знали).

Дорогая Лидочка!

Я только что с огорчением узнал из письма С. И. Сивоконя о том, что случилось в журнале [511]. Но ведь этого нужно было ждать, да ведь и ждали, и опасались весьма, в том числе и Вы.

Одно могу сказать: Сергей Иванович тут ни в малейшей степени не виноват. Он даже и сейчас не знает, откуда, из какой тучи грянул гром.

Я-то ждал, так как были, что называется, прецеденты.

Об Элике я говорить не хочу. Слепоглухорожденный? Может быть. Но ведь и знаменитые «дачники» в Ваших воспоминаниях такие же, однако Вы их не оправдываете, и пощады им не даете!

О книгах для библиотеки Вы меня уже просили, и я послал Вам несколько ящиков — все, что у меня нашлось. В моем возрасте такие приятные события, как приобретение полных собраний сочинений Герцена, Толстого или Томаса Манна, — не случаются: собрания уже сами состарились на книжных полках. Вероятно, и у Вас это так. И у всех моих соседей (ведь все это люди за шестьдесят, а кое-кто и сильно за шестьдесят).

Лидочка, милая, не огорчайтесь больше, чем следует. У всех это бывает. Вот и я только что перенес нечто подобное.

Дорогой Алексей Иванович.

Я вовсе не беру Элика под свою защиту. С чего бы это? Я его знаю давно и гадостей он на моей памяти сделал много — не только Вам или Владимиру Иосифовичу, но и мне самой. (Даже посильнее, чем Вам.) Я не под защиту его беру; я просто поделилась с Вами своими новыми впечатлениями, которые получила, когда читала корректуры тома 8-го. Я убедилась в его полном дремучем невежестве и совершенной глухослепоте, а не только отсутствии чувства стиха и стиля, как думала раньше. Я не думала раньше, что он никогда не читал Чуковского, Квитко, Житкова; что ему неведомы корректурные знаки; что он не понимает, отбирая письма С. Я., какие из них — для С. Я. компрометантны и т. д.

Что касается происшедшего в «Семье и школе», то я стараюсь о нем не думать, потому что перенести — не могу [512]. Я очень легко переношу непечатание — привычно! — а вот вырезывание фестонов — это мне не по силам. С. И., разумеется, не виноват ни в чем; он хотел и делал только хорошее; редакторша виновата в самонадеянности, а я — во всем. Когда они ко мне обратились, я предложила им одну главу (ту, где К. И. читает в море стихи); я ведь знала, что более одного номера — не пройдет, и хотела, чтоб было опубликовано самое важное: К. И. читает стихи. Мне бы на этом и стоять… Редакторша предложила пропустить воспоминания сквозь журнал целиком, если я сделаю «журнальный вариант»; ну, моим глазам не до 1001-го варианта, когда сделана 1000. Я отказалась. Тогда она попросила 7 глав — я дала согласие, потому что среди семи и та, стиховая. Пусть 7, в трех номерах… Вот это и есть моя вина. Я должна была твердо стоять на одной главе. Не прельщаться. Не обольщаться. Ведь я-то свою судьбу знаю.

Читали ли Вы в № 9 «Вопросов литературы» письма Пастернака? Они сильно изувечены, но некоторые все равно прекрасны.

Причина происшедшего, о которой я только догадывалась, была на днях высказана мне прямо и ясно — разумеется, не в редакции.

Дорогая Лидочка!

Еще раз: не надо, не стоит огорчаться в таких и подобных случаях. Удивительнее было бы, если бы этого НЕ случилось.

Посмотрите на все это спокойно, объективно, со стороны, сверху.

Весной этого года, когда никто меня не задевал, никто ничего не предрекал, ничего не сулил, ничем не угрожал, я уже предчувствовал и даже знал судьбу некоторых моих работ. Работы эти (вроде «Заметок о мастерстве и ремесле» и «Седовласого мальчика»), казалось бы, не могут вызвать нареканий цензуры и критики, они абсолютно лояльны, «академичны».