Мемуары

Монахиня, отдернувшая занавеску, держала ее еще. Мне виден был ее профиль, она была закрыта черным крепом, спускавшимся до колен. Она взяла руки покойницы и подняла их без усилия, они сохранили всю свою гибкость. Потом монахиня встала опять на свое место, и я сказала бывшей со мной дочери:

— Та, которая держит занавеску, так же умерла! для мира, как и другая.

Едва я сказала эти слова, как я услыхала шуршание платья. Монахиня, обреченная на молчание, исчезла, как тень. Этот орден — один из самых строгих. Они говорят только раз в день и не должны слышать посторонних голосов.

Покидая Прагу, мы отправились водою по Эльбе до Раудница, а оттуда в Дрезден. Это была одна из самых красивых поездок, совершенных мною. У нас было три судна: одно для экипажей, другое — кухня и третье для нас, с прелестными каютами. Берега Эльбы восхитительны. Там попадаются виды, любуясь которыми сожалеешь о том, что скоро удаляешься от них. У меня была маленькая комната вместе с г-жой де Тарант. Мы вместе наслаждались очарованием красивой природы и нового образа жизни. В час обеда судно с кухней приближалось к нам.

Я испытала тяжелое чувство, приехав в Дрезден, вновь поднимавший во мне такое жестокое воспоминание, и по той же причине я чувствовала сожаление, когда через месяц пришлось расстаться навсегда с этим городом. Я возвращалась на родину без всякого удовольствия: я не привезу туда мать. Мое сердце было полно печали.

Доехав до Митавы по той же дороге, по которой мы уже ехали туда, мы остановились там в довольно плохой гостинице, но другой не было. Мы застали там лекаря герцогини Ангулемской, дожидавшегося г-жу де Тарант, чтобы сказать ей от имени Ее Королевского Высочества, что она должна сейчас же отправиться к ней. Он сказал нам, что герцогиня сейчас на прогулке и что мы увидим скоро, как она поедет обратно.

Г-жа де Тарант села со мной рядом на подъезде, чтобы подождать ее. Мы видели, как она мекала взглядом по окнам г-жу де Тарант и как она откинула назад свою черную вуаль, увидя нас (она была в трауре по графине д'Артуа). В поклоне, которым она ответила г-же де Тарант, было что-то особенное. Ее лицо приняло самое нежное выражение. У г-жи де Тарант подгибались колени; она опиралась на мою руку, возвращаясь к себе в комнату, и, придя туда, упала на постель; казалось, что ее душили рыдания.

Вскоре за этим герцогиня послала за ней, и вот что она рассказала мне по своем возвращении. Как только она приехала во дворец, ее провели в кабинет герцогини. Дверь открылась, и г-жа де Тарант увидела герцогиню, которая стояла посреди комнаты и протягивала к ней руки. Г-жа де Тарант упала на колени, прежде чем герцогиня успела ей помешать. Обе плакали, не имея сил говорить. Но что значат слова для выражения того, что испытываешь в подобные моменты. В душе встают воспоминания, соединяя прошлое с настоящим.

Между ними произошло объяснение, сильно растрогавшее г-жу де Тарант. Дело было в том, что г-жа де Тарант написала герцогине письмо, когда ее королевское высочество была в Вене, и получила холодный ответ. Герцогиня сказала ей, что она была вынуждена отвечать в таком тоне, что она не могла тогда распорядиться своими поступками и что если г-жа де Тарант была огорчена этим письмом, то и ее это также огорчало.

Король, королева и герцогиня Ангулемская очень тепло приняли г-жу де Тарант. Их Величества пожелали, чтобы я обедала у них на следующий день вместе с моим мужем. Вечером у нас были с визитом лица свиты короля и принцессы: герцог д'Аврэ, почтенный старик, брат г-жи де Турцель; аббат Эджвортс, одного имени которого достаточно, чтобы внушить самое глубокое уважение. Никогда лицо не отражало так красоту души, как у аббата. Он был высокого роста и имел благородный вид; милосердие и апостольское достоинство отражались во всей его фигуре. Я смотрела на него и слушала с умилением. Когда все уехали, я осталась одна с г-жой де Тарант поговорить обо всем, что она испытала. Никогда не чувствуешь лучше цену дружбы, как в те минуты, когда с сердцем, полным глубокого волнения, обращаешься к человеку, вполне разделяющему его, умиляешься и отдыхаешь.

На следующий день я явилась к королю во дворец, где двор уже собрался. Герцог д'Аврэ ввел меня. Его Величество поспешно подошел ко мне и милостиво выразил мне, как он был тронут моей дружбой с г-жой де Тарант. Король представил меня потом королеве и герцогине Ангулемской, которые приняли меня очень хорошо. Разговор шел до обеда. Король первый направился к столу, а за ним следовала его семья. Он сел между королевой и герцогиней. Последняя с большим достоинством и очень вежливо посадила меня рядом с собой. Мы говорили о Франции и о лицах, интересовавших герцогиню. После обеда король завладел мною. Мы много шутили. Он замечательно любезен и говорит действительно, как король.

На королеве был надет забавный костюм без всякого вкуса, и у нее неприятное лицо, но она очаровывала своим умом.

На следующий день я была с поздравлением у герцогини по случаю дня рождения герцога. Я взяла туда своих детей. Герцог Ангулемский принял нас и попросил подождать герцогиню, которая была за туалетом.

Он приятно разговаривал с нами. Г-жа де Тарант сказала ему с волнением:

— Как я Вам благодарна, Ваше Высочество, что Вы сделали герцогиню такою счастливою!

— Скажите лучше, принцесса, — ответил он, — что я сделал, что заслужил такое сокровище.

Потом появилась герцогиня; она была очень весела и любезна. Два дня спустя я уехала со своим семейством в Петербург.

Г-жа де Тарант осталась еще на месяц в Митаве.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ 1805—1811

Возвратясь в Петербург, я с печальным чувством вошла в свой дом, ставший таким обширным для меня после смерти матери. Мое помещение было совершенно испорчено. Во время нашего отсутствия оно было снято принцем Людовиком Виртембергским. Моя спальня, в особенности, носила следы неряшливости принца. Император осматривал помещение за несколько дней до нашего приезда. Он был поражен, хотел взять на себя расходы по отделке и крайне удивился, когда управляющий не захотел принять более двух тысяч рублей. Обои в гостиной были обрызганы мыльной водой. Казалось, что принцу было угодно умываться во всех комнатах.

Наступил момент моего представления ко двору, находившемуся тогда в Таврическом дворце. Я была взволнована различными чувствами и воспоминаниями, но старалась, насколько возможно, владеть собой. Графиня Протасова вошла со мной в гостиную Императрицы. Через четверть часа появилась Ее Величество. Я была еще в трауре по матери; мой костюм гармонировал с настроением моей души. Императрица подошла ко мне со смущением. Поцеловав меня, она сказала:

— Вы были очень счастливы во Франции?

— Да, Ваше Величество, я нашла там утешение, возможное для огорченного сердца.

— Я очень сочувствовала вам в вашем горе, которое вы испытали в Дрездене.

Я молча поклонилась. Наш разговор на этом и остановился. Толстой, прислонясь к стене, слушал нас и, может быть, надеялся что-нибудь подметить.

Я не видела Государя: женщины ему никогда не представляются. Я сделала несколько визитов друзьям и посторонним. Первые приняли меня хорошо, вторые видели во мне особу, бывшую на плохом счету при дворе, но поведение которой во Франции внушало уважение. Я нашла много перемен в обществе и в администрации. Департамент генерал-прокурора, существовавший долгое время, был разделен между многими министерствами. Это подражание режиму Бонапарта огорчило старинных слуг, потому что оно неизбежно повело за собою новые злоупотребления и грабеж. В царствование Екатерины II у генерал-прокурора были помощниками четыре секретаря; теперь у каждого министра их было много, и все эти люди, получая небольшие оклады, спекулировали на своих должностях.