Николай Гумилев

Содержание «политики» Гумилева, помимо «Канцоны», существенно уточняет стихотворение «Память» — хрестоматийно известное произведение, работа над которым растянулась на целых три года (первые два варианта написаны летом 1919 года, промежуточный вариант опубликован в сдвоенном (4/5) номере «Вестника литературы» за 1921 г., а публикация окончательного варианта открывает «Огненный столп»). «Память» принято рассматривать как своего рода автобиографию в стихах; однако сам Гумилев предваряет собственно рассказ о своей жизни некоей художественно-философской преамбулой, образность которой и становится затем организующим элементом повествования:

Обращение к собственному прошлому в жизни каждого человека — событие достаточно деликатное и большей частью не самое приятное, даже если речь идет о внутренних, недоступных для посторонних переживаниях. Если же человек решает сделать эти переживания общественным достоянием, садится за составление автобиографии, то благодарные потомки — историки или биографы, прежде чем наброситься на фактологический материал, должны хотя бы бегло уяснить для себя, а заодно и для своих читателей мотивы, подвигшие автора на автобиографическую исповедальностъ. Конечно, если речь идет о справке, затребованной издательством, или дневниковой памятной записи, подобное уточнение вряд ли необходимо, но если в автобиографии имеется преамбула, содержащая изложение причин, обусловивших появление данного документа, то исследователь обязан самым серьезным образом задержаться на анализе этих причин — иначе обвинения в произвольном обращении с материалом избежать невозможно. Гумилевская «Память» как раз и относится к таким биографическим источникам, где предварительное уяснение того, зачем написано, необходимо для правильного понимания того, что написано.

Однако как раз истолкование сложных рассуждений Николая Степановича о «змеях, меняющих кожу», «душах», «телах», «памяти-великанши» и т. п. не является сильной стороной в работах его биографов, которые ограничиваются лишь тем, что указывают на возможные источники подобных мотивов и образов, популярные в интеллектуальном обиходе Серебряного века — антропософское учение о реинкарнации и учение о времени в гносеологии Анри Бергсона, — но, как правило, воздерживаются от подробного анализа специфики использования данных источников художественным мышлением Гумилева и, главное, от анализа причин, которые заставили поэта предварить свою автобиографию подобным художественнофилософским экскурсом. Такая осторожность исследователей вполне оправданна — если идея «переселения душ» или бергсоновское представление о «длительности» и могут быть приняты как некие побудительные мотивы для размышлений Гумилева на схожие темы, то по существу прояснить позицию автора «Памяти», обращаясь к этому кругу источников, невозможно.

Антропософия утверждает изменчивость и «телесной», и «душевной» оболочек неизменного человеческого «я», — или, говоря точнее, той единой мировой целостности, которая выражается этим «я». Впрочем, не вдаваясь в подробности, скажем просто, что Гумилев утверждает нечто прямо противоположное: «тело», т. е. то, что в антропософской теории реинкарнации полагается самым неустойчивым и аморфным в «текучем» человеческом составе, в «Памяти» выступает как неизменная данность:

Признав это, все дальнейшие усилия по установке близости позиции Гумилева к антропософам следует признать бесполезными, ибо утверждение (любое) онтологической целостности сложного «телесно» — «душевно» — «духовного» человеческого существа разрушает самое средоточие антропософии — положение о фиктивности собственно человеческого бытия по отношению к подлинному бытию единой Субстанции (см.: Бердяев H.A. Учение о перевоплощении и проблема человека // Переселение душ. Сборник. М., 1994. С. 259). Любые образные и терминологические заимствования из антропософских источников при таком расхождении не более чем механические переклички, подобные мифологическим реминисценциям в аллегорической поэзии; пытаться видеть в них нечто большее — значит плакать по волосам ввиду отрубленной головы. Интересно, что как раз в годы работы Гумилева над «Памятью» его юная и любопытная «ученица» И. В. Одоевцева пыталась выведать у «мэтра» основы антропософской премудрости. «Нечего вам антропософской чепухой заниматься, — веско отвечал Николай Степанович. — О переселении душ, о карме слышали? Ну и довольно с вас». «Гумилев относится к антропософии отрицательно, даже враждебно», — резонно заключила Одоевцева, и нам остается только присоединиться к этому выводу (см.: Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 221).

Не лучше обстоит дело и с Бергсоном. «Механическая память», т. е. сохранение в человеческом сознании «фактов личного бытия», воспринимаемых как «прошлое», действительно играет важную роль в гносеологии Бергсона, но это — чисто отрицательная роль. Такая память — то, что мешает человеку жить и, главное, мешает правильно воспринимать жизнь, являющуюся, по Бергсону, нечленимой «чистой длительностью», «вечным настоящим». Первым долгом всякого нормального честного мыслителя Бергсон полагал уничтожение «механической памяти», провоцирующей анализировать настоящее, основываясь на данных прошлого опыта, т. е. кромсать живую плоть целостного бытия. Истина раскрывается только в «чистом», свободном от химеры [кмеханической памяти» интуитивном восприятии, образом которого может служить мировосприятие беспамятного младенца. С точки зрения последовательного бергсонианца, все гумилевское стихотворение — лишь очередная яркая иллюстрация того прискорбного факта, что «живое существо носит за спиной все свое прошлое, и это тяжкое бремя пережитого вырастает настолько, что становится невыносимым» (Аосский Н. О. Интуитивная философия Бергсона. М., 1914. С. 11). Но, насколько можно понять из текста «Памяти», Гумилев-то как раз хотел утвердить некую истину, обращаясь к воспоминаниям о пережитом:

В одной из первых редакций стихотворения, хранящейся в частном архиве семьи Рождественских, эта позитивная роль памяти в познании жизни утверждается еще категоричнее: