Николай Гумилев

Перспектива возникновения в близком будущем «поэтического царства» почему-то вызывала у него острое желание бросить все, затвориться в «белом монастыре» и вплотную заняться спасением души — желание такое острое, что была необходима некая высшая поддержка, «видения и знамения» (и, вероятно, неоднократная), дабы Николай Степанович вновь обращался на стязи «жизни бездонной». Оставаться в миру, чтобы «петь прежние песни», в 1917–1918 гг. было для Гумилева подвигом большим, чем монастырский затвор.

Желание полного разрыва с миром, отшельничества, одиночества может оказаться и соблазном, бегством от жизненных тягот, «отказом от креста», коль скоро человек призван Богом к иному пути, нежели путь монашества или пустынничества (примером этого является т. н. «мессалинство», осужденное Церковью). Но этот, обозначенный в «Пятистопных ямбах», духовно-биографический сюжет позволяет сделать вывод: вероятно, в грядущем «царстве друидов», при всех его замечательных чертах и любви к поэзии, общение с Марией, Ее Сыном и основанной Им Церковью, приветствоваться отнюдь не будет. Это и заставляет Гумилева в «Канцоне» недвусмысленно заявить о своем разрыве с «друидическими» поэтами и выбрать «старые взгляды и песни», не препятствующие связи поэта с «созданной из огня»…

Гумилевский образ «царства друидов» в свете православной эсхатологии не может быть ничем иным как образом человечества эпохи апостасии, непосредственно предшествующей возникновению мировой державы Антихриста. Если время последней — время открыто торжествующего зла — будет ограничено тремя с половиной годами (Откр. 13: 5), то предваряющий его «апостасийный» период представляет собой весьма неопределенный временной отрезок, на всем протяжении которого «прельщенное» дьяволом человечество в массе своей будет являть очень непривлекательное зрелище, как бы впав в исступленное слабоумие. «Тогда сокроется ум, — продолжает пророчествование Ездра, — и разум удалится в свое хранилище. Многие будут искать его, но не найдут и умножится на земле неправда и невоздержание. Одна область будет спрашивать другую соседнюю: “не приходила ли к тебе правда, делающая праведным?” И та скажет: “нет”. Люди в то время будут надеяться, и не достигнут желаемого, будут трудиться, и не управятся пути их» (3 Ездр. 5: 9–12).

Именно так изображается подчиненное новым друидам человечество в упомянутой уже выше ранней редакции «Канцоны»:

«Народы» принимают «друидическую» власть, став в результате «горя и срама» предшествующего исторического опыта «как дети». Здесь присутствует семантическая двусмысленность, обнаруживающая в «склонившихся к ногам» «друидов» «народах», — состояние прелести. «Стать, как дети» призывал некогда своих учеников Христос: «Приносили к Нему детей, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же не допускали приносящих. Увидев то, Иисус вознегодовал и сказал им: пустите детей приходить ко Мне и не препятствуйте им, ибо таковых есть Царство Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царства Божия, как дитя, тот не войдет в него» (Мк. 10:13–15). Однако «ставшие как дети» народы пребывают теперь не в Царстве Божием, а у ног владык, чье царство принято «детьми» за «земной рай». Эта ошибка, впрочем, естественна, ибо нынешняя «детская простота» человечества выработана столетиями «горя и срама», т. е. является попросту дегенерацией — результатом предшествующего безудержного разврата и жестокости.

«Друидическое царство» Гумилева являет собой образ земного «райского бытия». Это — очень мирное царство. Страдания и страсти, которые несли человечеству прежние «воины и купцы» остались в прошлом. Человечество «забыло» миновавшие «обиды», опростилось до ребячества и радостно-покорно склонилось перед «учащими с зеленых холмов» мудрыми «друидами», полностью препоручив им всякое, и прежде всего духовное, руководство.

Бытие под опекой «новых друидов» — логическое завершение апостасии, единственно возможный «земной рай», ибо утрата воли к обретению «небесных благ» не представляет иной реальной замены, нежели воля к чувственным наслаждениям физического существования, а стремление к этим наслаждениям делает необходимым институт «контролеров», «распределяющих» потребление земных благ: в противном случае никакого «счастья» не состоится, а произойдет массовое взаимоистребление человечества в войне всех со всеми за лучшее место на пиру земных наслаждений…

Здесь наступает тот порог мрака, пред которым, если вернуться к тексту Гумилева, природа действительно умолкает.

Страшно, конечно, человечество, превратившееся в «миллионы счастливых младенцев», но поработившие его по доброте душевной «святые страдальцы» — страшнее.

— читаем мы в ранней редакции «Канцоны». Будущие вожди человечества — «избранники духов». В христианской традиции таковыми считали одержимых бесами — «духами злобы поднебесной» (см.: Еф. 6: 12). Это — слуги зла, полностью противоположные «избранникам Бога», Апостолам. Между тем «избранники духов» «идут святыми путями», т. е. имеют вид святости, их жест — воздевание рук — повторяет жест иерея во время Херувимской песни. Это и есть сатанинская прелесть последних времен — безусловное зло, принимаемое за безусловное добро: «Сатана принимает образ светлого Ангела; его апостолы принимают образ Апостолов Христовых; его учение принимает вид учения Христова; состояния, производимые его обольщениями, принимают вид состояний духовных, благодатных: гордость его и тщеславие, производимые им самообольщение и прелесть принимают вид смирения Христова» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С. 94).

Апостасийная еретическая «святость» «новых друидов» порождена неким странным состоянием души, которое Гумилев уподобляет картине ночного неба с ярко сияющими на нем звездами:

Образ человека, созерцающего ночное звездное небо, в художественной культуре Серебряного века был одним из самых популярных символов «познания непознаваемого». Об этом писали многие, но одно из самых ярких рассуждений на эту тему принадлежит перу Вяч. И. Иванова. «Вид звездного неба, — писал Иванов в своих “Спорадах”, — пробуждает в нас чувствования, несравнимые ни с какими другими впечатлениями внешнего мира на душу. Мгновенно и всецело овладевает это зрелище человеком и из предмета отчужденного созерцания неожиданно становится его непосредственным внутренним опытом, событием, совершающимся в нем самом. […] Никогда макрокосм и микрокосм не утверждаются в более наглядном противоположении и в то же время в более ощутимом согласии и как бы созвучии. […] Почему мог зачаровать его (человека. — Ю. 3.) небесный свод и уверить его раньше доказательства разума в безусловной и повелительной реальности его связи со всеми? Но связь уже дана и пережита во внутреннем опыте, и единственный путь философствования для человека, чтобы проверить ее разумом, есть доверившись этому опыту искать истолкования всего из себя. Во имя этой связи он, созерцая безграничный мир, говорит ему: “ты — я”, с тем же правом, с каким Дух Макрокосма, озирая себя бесчисленными своими очами, говорит человеческой монаде: “ты — я”. Зенит глядит в Надир, Надир в Зенит: два ока, наведенные друг на друга, два живых зеркала, отражающие каждое душу другого. — “Почему ты не во мне?” — “Почему ты не во мне?” — “Но ты во мне”. — “Ты во мне”. […] Звездами говорит Сам в человеке к своему “я”; и, если звезды все же как бы таят некую тайну, это — воплощенное “я” в человеке не слышит, все еще не слышит, что говорит ему Сам» (Иванов Вяч. И. Собрание сочинений. Т. 3. Брюссель, 1979. С. 129–131).